«Почему, — думала женщина, — знатные так тупоголовы? Ведь он видит ее отношение, но притворяется, что ничего не замечает. Что может быть отвратительнее этого? Какое надо иметь звериное нутро, чтобы добиваться своего силой. Или ему радостно видеть ее слезы? Волк, сущий волк… Чем больше имеет, тем ненасытнее становится…»

Атина задумалась. Сама повидавшая немало горя, она принимала близко к сердцу страдания юной красавицы. Зулейха стонала и металась.

Лишь к утру она пришла в себя. Села на постели, испытующе посмотрела на Атину.

— Скажи, он не приехал?

Служанка не знала, о ком идет речь, но с ответом не спешила.

— Приедет, вот увидишь, приедет. Дорога дальняя, землю снегом замело. Путь нелегкий.

— Нет, Атина, больше я его не увижу. Видно, мне было уготовано умереть от тоски. Так и умру, обливаясь слезами. Это моя последняя ночь. Горько покинуть мир, не встретившись с ним. Это мое единственное желание…

— Не печалься, мое солнышко. Ты поправишься, — утешала ее преданная служанка.

— Нет, апай. Неизлечима моя болезнь. Об одном я просила небо, но оно не услышало мою мольбу.

— Потерпи, дорогая Зулейха.

В комнате воцарилась тишина.

…Несмотря на морщинистое, иссохшее лицо, Атине было немногим более тридцати. У нее не осталось родных, она была сиротой. Рано лишившись матери, она жила с отцом-табунщиком в закопченной юрте. Жалкие лохмотья заменяли ей платье. Много горючих слез пролила Атина, и вот ей исполнилось четырнадцать.

Навсегда запомнила она этот горестный день: к ним в аул, подымая пыль, влетел отряд всадников. Впереди, обжигая всех ледяным взглядом, ехал Булат-султан.

Наступил вечер. Аксакалы аула подобострастно улыбались, заискивали перед султаном. За Атиной пришли, ее искупали, обрызгали мускусом, нарядили как невесту и отвели в юрту Булат-султана.

Сначала девочка ничего не поняла. Она робко смотрела на женщин, суетившихся вокруг нее, и даже радовалась, что ее одели в такое красивое платье. В юрте, куда ее привели, было темно. В нерешительности она сделала несколько шагов. Вдруг раздался шорох. Атина вскрикнула. Сердце затрепыхалось у нее в груди, словно у козленка, встретившего волка.

— Коке! Кокетай!

— Молчи. Иди сюда, — услышала она мужской голос.

— Кто здесь? Что вам нужно?

— Не бойся. Я не людоед, — раздался гаденький смешок. Кто-то в темноте направился к ней.

— Не подходите! Кто вы такой?

Но мужчина подался вперед всем своим огромным телом и схватил ее мертвой хваткой. Как коршун он впился в ее шею.

— Дяденька, отпустите меня.

— Не бойся. Тебе не будет плохо.

Атина пыталась вырваться, но Булат сжал ее в железных тисках. Сильными руками он схватил девочку за тонкую талию, бросил на постель и навалился всей тяжестью грузного тела. Атина задыхалась, острая боль пронзила ее.

— Коке!

Это единственное слово как стон невыносимой муки послышался во тьме. Словно меч пронзил юное сердце. Черное горе запеклось в нем раной. Эта страшная ночь раздавила и опустошила ее.

Потом она пришла в себя и все шептала в слезах: «Коке…»

Ее отец вскоре покинул этот горестный мир. То ли от болезни он умер, то ли не вынес позора — Атина этого не знала, она была включена в число султанской челяди.

С той поры Атина ни разу не улыбнулась, сердце ее так и не нашло радости. Она молча покорилась своей жалкой участи, но в душе ее кипела ненависть.

Ей не хотелось жить, и она молила бога, чтобы он прекратил ее страдания. Маленький могильный холмик казался ей оплотом покоя; разве шла в сравнение с ним та гора горя, что досталась ей? Дни тянулись скучно, монотонно, холодные дни ее жизни. Погруженная в невеселые думы, Атина все больше замыкалась в себе, гнет безмерной печали давил ее.

Шли годы. Атине не у кого было просить защиты, и та страшная ночь могла повториться снова, но она стала безразличной ко всему. А тут пережитое словно вернулось к ней, когда она увидела страдания Зулейхи. Ее опустошенной, сломанной душе захотелось действовать, найти хоть какой-то выход.

…Занималась тусклая зимняя заря. В комнате стало светлее, тьма рассеялась.

— Хочу пить! — прошептала Зулейха.

— Сейчас принесу, солнышко.

Атина вышла. Она вернулась с серебряной чашечкой. Когда она подавала питье Зулейхе, руки женщины дрожали.

— Выпей…

Зулейха сделала несколько глотков и вернула Атине чашку. Падая на спину, она увидела, что та допивает питье.

Две страдалицы лежали обнявшись, как сестры.

— Ты ушла чистая, нетронутая, девочка мо…

Договорить Атина не смогла.

4

Неожиданно Матрена слегла.

Не успела она убрать за телкой в тесном хлеву подле землянки, как вдруг зашлась приступом кашля, вся обмякла и в изнеможении опустилась на щербатую завалинку. Пронзительный осенний ветер обжигал ее. Женщина ощупала пальцами холодеющий лоб. «Вот она, матушка Сибирь, ой как люта, мочи нет! Где дрова взять на зиму? Если слягу, каково придется Федосию…» Глаза ее застилал туман, сквозь мутную пелену она видела черные землянки, жалкие домишки, прилепившиеся к склону холма. Из закопченных труб жидкий дым подымался в небо, сливаясь с низкими тяжелыми тучами. «Корова стельная, — думала Матрена, — если на покров принесет теленка, без молока не останемся. Что в глазах-то темно… Видно, жар подымается. Простуда-лихоимка скрутила».

Остро почувствовав свое одиночество среди этой безлюдной широкой степи, Матрена перекрестилась. Тяжко было у нее на душе, куда как тяжелее, чем в то давнее время, когда молодой вдовой осталась она с мальчонкой на руках. Сама подивилась своему состоянию. Заметив шелудивую дворнягу Феминия, сделавшую отметину на ее заборе, женщина в сердцах подумала: «Вот тварь! Везде норовит нагадить, точь-в-точь как ее хозяин. — Потом невесело вздохнула. — Дала волю гневу. А какой с нее спрос — пес и есть пес».

Она попыталась встать, но ноги не слушались ее; она тяжело оперлась на косяк двери. «Выходит, основательно меня скрутило. И Федосию давно неможется. Говорят, казахский кумыс хорошо лечит. Пусть съездит к Суртаю. Правда, молвят — его ранили в той потасовке. Какой добрый человек! Только бы в живых остался, стал бы старшим братом моему сынку».

Охая, Матрена вошла в землянку. Федосия еще не было. «Ладно, подожду его, — думала она. — Женился бы на Груне, славная девушка. И то верно — не хочется Феминия в родню брать. Да ладно, Федосий его на место поставит».

Матрена присела на сундук, хотела поесть, но холодное мясо показалось ей безвкусным. Сухое горло горело, она выпила два глотка воды. В избе было холодно, с трудом она подошла к печке, разожгла березовые сучья. Багряное пламя осветило убогие стены землянки, ее морщинистое лицо. «И никакой травки нет, — с тоской подумала она, — вот бы заварить горицвет. Ведь свалюсь так, угораздила нелегкая…»

Молча смотрела она на печальный лик богородицы. Вдруг ей показалось, что одинокая слеза скатилась по щеке божьей матери.

«Мерещится мне или вправду она плачет?»

Это сочилась вода с сырого потолка землянки, две капли упали на икону.

Матрена приложила ладонь ко лбу — лицо горело. Кое-как она добралась до лежанки, легла, укрылась зипуном.

«Где это Федосий ходит? Как бы совсем не расхвораться. И то понятно — дело молодое, не хочется ему упустить свою долю. Разве легко найти в этой жизни радость?» Матрена вспомнила сиротскую юность, непроглядную бедность. Всего три года прожила она с любимым мужем, и время это пролетело как сон. Мужа забрали в рекруты, и он не вернулся. На чужой сторонке сложил горемычную головушку. Некому было закрыть его ясные очи. Зарыли вместе со всеми, в общей яме. Снова она осиротела, теперь уже во вдовах. Не помнит уже, сколько слез пролила. А косые взгляды соседей? Разве нужна кому баба с ребенком на руках? Кто ее пожалеет? Так уж устроен человек, что чужое несчастье колет глаза, горе все стороной обходят.

Тогда и ожесточилась Матрена, обособилась от людей. Вся ее забота была — накормить и одеть Федосия, чтоб не ходил голодным, не был оборвышем. И вся радость была тоже в нем: звонкий смех, улыбка сына были для матери как солнечный луч ненастным днем.