— О люди добрые! Что нам теперь делать? Обокрали! Ограбили! — Тетя Матрена с распущенными седыми волосами, стоя на коленях, молилась у иконы. — Скажи, в чем мы грешны, пресвятая богородица? Что мы будем делать в этой голой степи — пойдем по миру? Что нам делать… Лечь и умереть… Нет у нас коня… Нет Серого…

Долго причитала тетя Матрена.

Федосий и Суртай вышли из землянки. Небо прояснилось, ласково светило весеннее солнце. Над свежевспаханной черной землей курился пар. Вода в Тоболе после дождя была желтовато-мутной. Взбудораженная деревня шумела шквалом голосов. По узкой улочке сновали всполошенные женщины. Почувствовав беспокойство взрослых, заплаканные, испуганные ребятишки спрятались под подолы матерей.

Федосий увидел старосту Дементия Астахова и направился к нему.

— Сами понимаете, мужики, — угрюмо говорил рыжебородый Дементий, — без тягла, без лошадей нет нам жизни. Положим зубы на полку и умрем голодной смертью, так, что ли? Вы-то что думаете?

Крестьяне зашумели:

— Нужно изловить воров.

— Поймать басурманов, и все. Надо показать им!

— Найдешь ветра в степи!

— А что же — сидеть сложа руки?

— Вот это беда! Самое время сеять…

Мужики перебивали друг друга, но что они могли надумать — положение было безвыходное. Вдруг все смолкли от громкого крика.

Подняв обе руки, сверкая глазами, перед ними стоял Суртай.

— Расих, скажи мужикам, пусть успокоятся. Я знаю и тех, кто украл, и того, кто велел украсть. Это проделки негодяя Тлеу. Я перед ним в долгу не останусь. На этот раз он заплатит за все. Из глотки у него вырву! Зуб за зуб, око за око. Он все отдаст сполна. Мужикам верну коней… и свою совесть успокою. Какой позор! Из-за него я сгораю от стыда. Ну что ж, Суртай и пеший может постоять за себя. Эй вы, джигиты мои, что стоите? За мной!

Махов и несколько мужиков присоединились к ним.

— Фадес, друг, зря вы идете. С нашими ворами мы сами разберемся. И то правда, эти табунщики еще не знают вас. Что им прикажут, то они и делают. Поперек Тлеу не пойдешь. Баи презирают простой народ. А вы бы подождали чуток: вчерашние воры придут к вам с открытым сердцем. Иначе и не может быть. Станут они сеять хлеб, как вы, тогда им Тлеу не указ. Ах, черт, забыл, что ты не понимаешь по-нашему. Ну ничего, Фадес, выучусь говорить по-русски. А то без башкира никуда: «Расих, переведи, Расих, объясни!» Нет, так дальше не пойдет. Фадес, тамыр! — Он похлопал Махова по плечу и вытащил чакчу из-за голенища. Протянул ее Махову, но тот отказался. — Ладно, может, и не стоит. Только бы случай нам помог. Не думаю, что богу угодно ваше несчастье. Зря вы пошли с нами. Я бы сам расквитался с Тлеу. Ну да ладно, будь что будет.

…До Акшагыла они добрались уже на закате, сели отдохнуть и подкрепиться. Федосий прилег в стороне, накрывшись армяком. Рядом с ним лежало его старое ружье. Незаметно для себя Махов задремал; его разбудил Суртай, багряные блики заката светились в его зрачках.

— Смотри, вон они! Табун Тлеубая. Это его джигиты угнали ваших коней.

Большой табун с жеребятами и стригунками шел наискосок к северу Акшагыла. Мужики засели в засаде. Федосий увидел злые, решительные лица товарищей, и по спине его пробежала дрожь. Казалось, жгучая обида сделала их способными на все. Глаза мрачно горели под насупленными бровями. Федосий подумал о том, что в ауле их соседей сегодня будет так же невесело, как в его деревне. Почему же люди не могут ладить между собой? Какой мрак таится в их душах, что за бес заставляет их враждовать? Ведь начнутся стычки между русскими и казахами, жизнь станет невыносимой. Неужто искоркам доверия суждено погаснуть, как костру, разожженному в непогоду?

Табун приближался. Погонщики ехали шагом, беспечно волоча куруки. Их было немного — трое или четверо.

Залегший между Федосием и Астаховым Феминий прицелился, грохнул выстрел. Громкий залп ворвался в вечернюю тишину, огласил эхом горы.

Феминий стрелял в воздух, но выстрел все перевернул в Федосий. Он вздрогнул, к сердцу подкатил комок. Махов схватил Феминия за горло:

— Как ты смеешь? Разбойник!

Растерявшиеся было мужики оттащили его от Феминия. Феминий поднялся с земли, растирая шею, и злобно посмотрел на Махова:

— Погоди! Я тебе это припомню!

Заметив мужиков, табунщики подняли тревогу.

Суртай крикнул:

— Эй вы, остановитесь! Это я, Суртай. Надо поговорить.

Но те уже скакали что есть мочи.

В конце концов джигиты Суртая поймали тридцать коней и отдали их мужикам.

— Ну, счастливой вам дороги. Бог в помощь! А теперь мы поедем к себе, — попрощался с ними Суртай.

Федосий долго смотрел вслед батыру… «Как он вчера сказал? «Жизнь сама научит». Он глубоко прав. Какой мудрый, какой мужественный человек». Федосию казалось, что гора свалилась у него с плеч. Даже воздух словно стал чище. Махов с удовольствием вдохнул его полной грудью.

Табунщики прискакали в аул Тлеу с криками: «Нас ограбили!» — и подняли всех на ноги. Бай был вне себя от гнева; он послал гонцов во все соседние аулы и на следующий день собрал отряд из сорока джигитов.

Скача на рысях, они уже к вечеру достигли аула Суртая. Отряд укрылся в тени холма. Тлеу отдал распоряжение своим джигитам спешиться и спешился сам. Крадучись, они подошли поближе. Когда стемнело, молодцы Тлеу по его приказу сели на коней. При свете молодой луны со свистом и гиканьем они ворвались в беспечно спавший аул. Обрушились лавиной, как горный водопад. Все падало под ударами их дубин, лошади давили заспанных людей, выбегавших из юрт.

Наконец джигиты Суртая пришли в себя и приготовились к отпору.

Но Тлеу выиграл время. Грозен был Суртай, дубасивший направо и налево своей дубинкой. Но вот несколько березовых дубин обрушились на него, он упал с коня и долго лежал без памяти…

3

Снег падал крупными хлопьями, кружился белыми бабочками. Падал и тут же таял. Постепенно сумрак окутал посеребренные холмы.

Зулейха долго простояла у окна. Как только она увидела первые хлопья, сразу встала с постели, замерла у стекла. Чапан, накинутый на белое батистовое платье, одним рукавом касался пола. Но Зулейха не замечала этого. С невыразимой тоской, неподвижным взором смотрела она в окно.

В комнате стемнело. Служанка, рано постаревшая женщина, молча накинула чапан на плечи Зулейхи, потом принесла в комнату подсвечники с зажженными свечами.

— Милая моя, легла бы ты, в постели-то теплее.

Зулейха вздрогнула и удивленно взглянула на женщину, но ничего не ответила.

— Ты дрожишь от холода, вон как свежо стало, — не умолкала служанка.

— Хорошо…

Зулейха снова посмотрела в окно. На улице совсем стемнело.

— Апай, принесите мне снегу.

Женщина застыла в недоумении.

— Ладно, схожу.

Но она продолжала стоять в каком-то странном оцепенении.

Зулейха повторила свою просьбу.

— Хорошо, солнышко, принесу.

Служанка вернулась быстро. Она набрала полную деревянную чашку снега и протянула ее госпоже:

— Вот, пожалуйста.

Зулейха положила мокрый комок на ладонь и, словно никогда не видела тающего снега, долго смотрела, как течет вода меж пальцев.

— Растаял и… исчез…

Зулейха ничком рухнула на постель. По ее бледным щекам побежали слезы.

— Не едет мой Куат… Сколько можно отсутствовать? Наверное, он забыл меня…

Ночью у нее поднялся жар, Зулейха стала бредить.

Атина, ее служанка, не смыкала глаз до самого рассвета; сидя у изголовья, она невольно узнала тайну девичьего сердца.

Женщина переживала не меньше своей любимой госпожи, она укрывала одеялом метавшуюся в постели Зулейху, поила ее водой. Атина не пустила к ней Булат-султана, который угрюмо смотрел своими бычьими глазами, сплевывая насыбай прямо на ковер.

— Нечего тебе здесь делать, видишь, она больна, — с этими словами Атина выпроводила султана.

Она хорошо понимала состояние девушки: Зулейху бросало в дрожь при одном имени сына Тауке-хана, вот почему Атина не позволила ему остаться подле Зулейхи.