Дощатые нары ломили спину Матрене, тепло разлилось по лицу — это бежали слезы. Задыхаясь, она чуть откинула зипун — в нос ей ударил запах плесени от сырой стены.

Ее душил кашель, все кружилось перед глазами. Шатаясь, Матрена добрела до стола, схватилась губами за горлышко глиняного горшка. Струйка холодной воды полилась ей на грудь.

Федосий пришел под утро. Взглянув на метавшуюся в жару мать, он горестно вздохнул.

— Не ко времени, маманя, ох как не ко времени… Скорей бы свадьбу справить… — Он присел на ее убогое деревянное ложе.

— Да разве хворь спрашивает, сынок? Бог даст, встану…

— Груня плачет, говорит — отца никак не уломать. Феминий скорей ее удавит, чем мне отдаст. Вчера избил Груню. Сущий зверь.

— Это верно, — слабым голосом проговорила Матрена, — даром что беззубый, а все норовит укусить. Худой я сон видела, Федосий, — будто в лесу заблудилась, а деревья в леших превратились, пляшут вокруг меня и воют так дико… Вся в поту проснулась.

— Неудобно вы лежите, маманя, эдак кровь к голове прильет.

— Значит, Феминий Груню не отдаст? Ох, была бы моя воля… По себе ищет. А ты, сынок, Груню-то не уступай, где лучше сыщешь? Хорошая девка. — Матрена потянулась к сыну и прильнула губами к его щеке. — От Суртая есть какие известия?

— Нету, маманя.

— Вот это зря. Груня Груней, а друга забывать нельзя. Ты бы съездил узнал. Вспомни, как он пришел на подмогу, подсобил тебе; коли ты его забудешь, не по-христиански это будет.

— Поеду, непременно поеду.

Матрена снова громко вздохнула. «Вот так и жизнь сыплется, как песок меж пальцев. Видать, скоро конец мне. На кого оставлю Федосия? Феминий гадкий человек. Сыну без Груняши будет плохо. Куда им податься? Или к Суртаю направиться? Язык не помеха, привыкнут. Но как быть с верой?» Матрена прочитала про себя молитву, перекрестилась. Махов пристально смотрел на нее, словно стараясь запомнить каждую дорогую черточку материнского лица.

— Маманя, почему так мало у людей счастья?

— От нужды, сынок, от нее, проклятой. Когда сам прокормиться не можешь, разве о другом досуг думать? Так и живет каждый особняком, потому и счастья мало.

Махов вышел из землянки.

Матрена снова подошла к иконе богородицы, протерла краешком платка ее запотевший лик. «Ну вот, — подумала она, — а то, как ни взгляну, все плачет. А что горевать-то? Все еще путем будет. Как встану, пойду к нашему старосте Дементию. Глядишь — помирит Федосия с Феминием». Три ее жилистых пальца соединились и осенили грудь крестным знамением. Матрена словно ждала ответа от Пречистой девы, вглядываясь в ее святые очи.

Огонь в печке погас. Присев на корточки, Матрена маленьким совком стала выгребать золу. Поднялся столб пыли, она снова закашлялась. Чтобы отдышаться, вышла на воздух.

Свинцовое небо нависло над землей. Темные тучи скрыли солнце. Холодный ветер, дувший с Тобола, обжигал лицо. Гладь воды рябила под порывами резкого, пронизывающего ветра, тоскливо поскрипывал камыш.

«Куда же Федосий запропал?» Женщина посмотрела на свежую пашню, начинавшуюся прямо за деревней. Обычно там яблоку негде упасть — всем миром обрабатывали жирную сибирскую землицу, мужики пропадали в поле с рассвета до темноты. Теперь убрали хлеб, и степь опустела; как добрая мать она раздарила своим детям все, что имела. Поредел от обильной вырубки и некогда зеленый лес, деревня нуждалась в дровах и древесине.

«Федосий все не идет. Затопить баньку, что ли? Да сил нет. А как славно было бы отогреть кости на тесовом полке. А болеть-то как тошнехонько! Когда нет здоровья, все душе не в радость. Времени не понять — сколько, и как его различить без солнца?»

С безысходной тоской смотрела Матрена в тусклое небо. Из кривой печной трубы, что подымалась над землянкой, вилась слабая струйка дыма. Но и эта малость отзывалась теплом в изболевшей душе Матрены. Все же какой ни на есть, а вот ее очаг, своя крыша над головой. Она попробовала встать, но тут земля и небо закружились у нее перед глазами, поплыли дома и деревья, кровь волной прихлынула к голове.

Соседи видели, как она рухнула наземь, внесли ее в дом, уложили. Пришла деревенская знахарка, дала какое-то пахучее питье, настоянное на кореньях. Память то возвращалась к Матрене, то снова она проваливалась во мрак, тело горело так, будто с него содрали кожу.

Всю неделю она не вставала, Федосий не отходил от матери.

В это утро его разбудил шум дождя. Матрена тяжело дышала, ворочалась. Набросив поверх сатиновой косоворотки телогрейку, Федосий вышел из землянки. Сырой воздух утра окутал его. Дождь шлепал по кровлям, по дощатым мосткам. Федосий посмотрел на Тобол — его серо-желтые волны медленно накатывались друг на друга.

Вдруг послышался шорох. Мокрая от дождя, перед ним стояла Груня. Подол сарафана прилип к икрам, спутанные косы падали на плечи. На ней лица не было.

— Груняша! Что случилось?

Он обнял ее, тело девушки мелко дрожало.

— Что случилось, родная? — повторил он свой вопрос.

— Отец опять избил.

— За что?

— Знамо за что — не велит встречаться с тобой.

— Пусть еще попробует тронуть — руки оторву! Ты не бойся, Груняша, больше он не посмеет…

— Что ты говоришь… папаня ведь. И без тебя не могу, Федосий. Как мне быть…

Федосий прижал Груню к груди. Что мог он ей сказать? Мать слегла, с ней не посоветуешься. А Феминий хуже лютого зверя, что ему дочь! А как Федосию без Груни? Она его единственное утешение, подруга на все годы. Груня заменила ему Маринушку, бог сжалился над ним, не оставил прозябать в одиночестве. А Феминий доброго слова не понимает, темная душа, изгаляется над Груней. Сегодня избил дочь, а кто поручится, что завтра не выстрелит из-за угла в него самого? Не даст он им житья, жук навозный…

— Идем к нам, Груняша, — вишь, как промокла.

— Домой пойду, Федосий.

— Пошли, согреешься.

Федосий взял Груню за плечи и провел в землянку. Матрена приподнялась на лежанке и улыбнулась девушке.

— Заходи, доченька!

Чутким материнским сердцем она угадала состояние Груни. «Вот Феминий, вот змей проклятый! — в сердцах подумала она. — Мытарит девку! Видно, приданое жалеет. Ничего, и бесприданницей возьмем. Что ж поделать! На Федосия смотреть больно».

Матрена подняла с подушки простоволосую голову:

— Не убивайся, Груня! Или Феминий избил тебя?

— Бил как сидорову козу.

— Ну что за напасть! Да ты успокойся, не грешна ведь перед отцом. Небось проголодалась. Иди к печке, погрейся, вон мой платок… накинь.

И вот уже они сидят втроем около уютно потрескивающей печки. Мать попеременно смотрит то на Груню, то на сына, стараясь прочесть их мысли.

— Груня! — наконец окликает она девушку.

— Да, тетя Матрена!

— Груняша, ты и вправду любишь Федосия?

Груня смущенно кивает.

— Ну дак выходи за него. Федосий мужик стоящий, на все руки мастер. И плотничать, и шорничать может. Правда, маловер он у меня, да ничего, бог наставит.

Груня улыбнулась. Копна ее золотистых волос сияла в убогой комнате, как маленькое солнце.

— Что улыбаешься? Феминий — орешек крепкий, не пойдет он с нами на мировую. — Матрена горестно вздохнула.

— Так что ж тогда — смотреть, как он избивает Груню? — не выдержал Федосий. — Я убью его!

— Не горячись, сынок!

— Все равно убью! Добром он не согласится.

— А мы не будем спрашивать его согласия.

Матрена села на лежанке и, отерев непрошеную слезу, стала приговаривать полузабытые слова песни времен своей молодости. Ее глухой сиплый голос напоминал осенний ветер, стонущий в трубе.

Федосий и Груня слушали не шелохнувшись. Но песня-наговор оборвалась так же внезапно, как началась. Потускневшими глазами смотрела Матрена на сырой потолок.