Но остальные аксакалы поддержали Суртая.

На следующий день батыр и его джигиты пригнали в деревню десять коней.

Еще два дня гостил он у Махова, узнавал у него секреты хлебопашества.

Старшина деревни, рыжебородый Дементий Астахов, встречал нового переселенца.

— Калиныч, ты настоящий пахарь, по рукам твоим вижу. Покажи свою силу, как Илья Муромец.

— Спасибо, Дементий, на добром слове. Сам знаешь, нужда нас привела сюда. Ох как скрутила лихоимка! А здесь земли много, на это и надеемся. Вот и казахи нам в подмогу. Теперь — за работу. — Калиныч вытащил из кармана кисет, чтобы сделать самокрутку.

Когда Расих перевел ему слова Калиныча, Суртай подумал: «Вот это люди! С ними надо крепко подружиться».

Вечером он пришел в землянку Федосия.

Махов зашелся кашлем.

«Простыл где-то бедняга!» — Суртай сочувственно смотрел на своего молодого друга.

Минувшая зима была для Махова трудной. А сколько унижений перенес он за свой короткий век! Три года назад восемнадцатилетний Федосий жил в посаде под Воронежем. Там он вдоволь хлебнул лиха. Сперва его забрали в рекруты. Юноше хотелось на войну — в то время как раз шли ожесточенные бои между русскими и шведами. Поэтому он не очень горевал, что его призвали, хотя жаль ему было расставаться с матерью и со своей зазнобой Маринушкой. Но на войну он не попал, барин оставил хорошего работника за собой.

Радости матери не было предела. Счастлива была и Маринушка, теплыми летними вечерами она встречалась со своим милым в укромной балке. Но вскоре Федосий лишился Маринушки: решил с ней позабавиться помещик и взял к себе в усадьбу. Что мог поделать Федосий? Тягостно было ему оставаться в родимых местах. Он прослышал о восстании Кондратия Булавина, вспыхнувшем осенью 1707 года, и вместе с другими посадскими людьми бежал к нему на Дон. С отрядом вольного донского казака Булавина, разбившего войско князя Долгорукого, Махов брал Черкасск. А когда Булавин направился к Царицыну, а потом — к Воронежу, не выдержал Федосий, поехал навестить мать. От нее он узнал горестную весть: его Маринушки не стало, она умерла от тифа. Федосий вместе с матерью вернулся в отряд Булавина. Вскоре отряды атамана были разгромлены Василием Долгоруким. Махов попал в плен и вместе с тысячами бунтарей был выслан сюда, в Сибирь. Им разрешили поселиться на берегу Тобола.

До этого Федосий и другие не только в глаза не видели, но и не слыхивали о казахах. Но, повстречавшись с ними, стали добрыми соседями.

Махов смотрит на своего гостя. Тот сидит, сложив по-восточному ноги, и с удовольствием пьет горячий чай. Тетя Матрена, мать Федосия, улыбается ему, потом поворачивается к Расиху:

— Спроси-ка батыра, есть ли у казахов помещики?

Суртай нахмурился. При тусклом свете свечи было видно, как недобро сверкнули его глаза.

— Вот ведь вопрос вы задали, апа{50}. Или вы думаете, что все казахи как ваш Суртай? Куда там! Даже в табуне у жеребца, что посильней до поклыкастей, кобылиц больше. А у людей и подавно. Кто покогтистее, тот и богаче. И у нас есть баи. Их предостаточно. К примеру, наш Тлеу. Одних лошадей у него около двух тысяч. А все мало — еще иметь хочет. Чем богаче, тем жаднее становится. Пастухам, простым людям, от него житья нет. Да что говорить! Ему его гончий кобель дороже всех батраков, вместе взятых. Много ли бедняку надо — кумыса чашку да конский мосол, вот бедняцкая доля! — Суртай вздохнул, его красивое смуглое лицо стало печальным, — верно, он подумал о своих безвестных родичах.

Тетя Матрена и Махов сочувственно кивнули. Потом Федосий повернулся к Расиху:

— Недаром говорится: от бедности червем поползешь, от нищеты зайцем затрусишь. Мы тоже особо не молили небо, надеялись на землю. А сколько слез пролили! Просили помощи у сильных мира сего, но перепадали нам только крохи. Так уж ведется — у одних много земли, у других вдоволь слез. А слезы — сколько их ни лей, ничего не получишь. Солнце для нас всегда было закрыто тучами. Теперь нам понятно: у казахского бедняка и у русского крестьянина одна доля — беспросветная нужда. Одно нам остается — победить ее сообща, вместе бороться за счастливую жизнь. Верно, Суртай?

Когда Расих перевел крик души Федосия, Суртай задумайся.

— Очень ты хорошо сказал. Высказал свою обиду. Ты видел много горя. Нищета не разбирает — русский ты или казах, достается и тем, и другим. Выходит, ваши баи пострашнее наших. Какой ты искренний, мой дорогой Фадес! Наверное, все русские такие. Понял я тебя, как брат понял. Я думаю, мы подружимся с русскими, с такими простыми мужиками, как ты. В вас мы будем искать опору, действовать заодно. Пожалуй, у вас будут искать справедливости наши потомки. У вас будут учиться уму-разуму.

Тетя Матрена уважительно кивала и с удовольствием потчевала гостя. «Какое у него чуткое, благородное сердце. Вот бы такого дядю Федосию!» — думала она.

Первым поднялся Махов.

— Ну, пора спать. Если кончится дождь, с рассветом выйдем в поле.

Федосий и вправду простудился. Он кашлял, ворочался с боку на бок.

Переселенцы долго ехали на восток, пока не добрались до берегов разлившегося Тобола.

Пойма Тобола была нетронутой целиной, исконным летним пастбищем казахов, передаваемым из поколения в поколение. Мужики нюхали и растирали на ладонях землю.

Обосновавшись, они резали дерн для землянок; кто мог, рубил дерево, ставил пятистенок. За короткое время берег Тобола преобразился.

Разные встречаются люди. Из переселенцев Федосию больше всего не по душе был Феминий. Не скрывая своей алчности, он всегда старался урвать у других, его сторонились.

Семья у него была небольшая: жена и дочь. Но, в отличие от других, он выклянчил два надела. Старшине было не жалко пустующего божьего простора, но стал он укорять Феминия: «Как думаешь обрабатывать? У тебя ведь тягловой силы нет. Загонишь жену и дочь».

Дочь Феминия пропадала в поле. До глаз повязавшись платочком, подставив солнцу белые икры, с рассвета дотемна водила она за повод коня, запряженного в соху.

Федосий разволновался, впервые увидав Груню.

«Неужели люди бывают так похожи? Как Груня напоминает Маринушку! Точь-в-точь она: русые косы, большие голубые глаза, белозубая улыбка — все, как у нее». Когда Груня улыбалась своими алыми губами, слегка наклонив голову, свет ее глаз обжигал сердце Федосия, как в те времена, когда была жива Маринушка. «Что за чудо, — дивился Махов, — неужели моя Маринушка возродилась в облике Груни, чтобы спасти меня от одиночества? Когда я смотрю на нее, я наяву вижу Маринушку, ушедшую так рано. Наверное, я влюбился в эту девушку, влюбился в Груню».

У Федосия был единственный мерин, серый, куцый мерин, его верный друг. Когда Махов сражался в отряде атамана Булавина, этот мерин спас ему жизнь. Федосий не любил о том рассказывать. А дело было так. Первой на штурм Царицина рванулась кавалерия, Махов был в кавалерии. Неожиданно его серый оступился. Федосий вылетел из седла. Пока он догонял своих, большинство повстанцев было перебито войском Долгорукого…

Чтобы напоить коня и дать ему попастись, Федосий перед закатом поехал на своем Сером к берегу Тобола. В камышах кто-то проложил свежую тропинку. Спустившись к воде, Махов снял с мерина уздечку, чтобы тот искупался. В камышах послышался шорох. Федосий обернулся.

— Кто здесь?

Ему навстречу вышла Груша.

— Это я.

— Что ты прячешься?

— Я не прячусь. Ведро обронила, еле нашла.

— Груня, приходи сюда, как стемнеет.

Девушка смутилась, щеки ее покраснели.

— Приходи, Груняша! Я буду ждать вон в той балке. — Федосий умоляюще посмотрел на нее.

Груня улыбнулась, молча кивнула. Федосий смотрел ей вслед, солнечные зайчики играли на ее белых пятках.

Землянка Федосия была на окраине деревни. С вечера зарядил дождь. Кашель замучил Федосия. Его мать места себе не находила, встревожился и Суртай. Тетя Матрена не отходила от сына, потчевала его горячим чаем. Федосия сильно знобило. Он бредил, но к утру ему полегчало. Он только было задремал, как вдруг его разбудил истошный крик, плач матери.