— Тлеке, мы… так сказать… приехали. Куда же нам деваться? Если вы велите, мы… так сказать… уедем. Мы… так сказать… не знали, что вас тут застанем… — заискивающе мямлил старик Бакен. Одним глазом он следил за баем, а другим искоса поглядывал на Суртая, давая понять батыру: дескать, молчи, не ввязывайся.

Но Суртай и не думал молчать.

— Раз вы не считаетесь с нами, Тлеке, пусть народ рассудит, как тут быть. До дворца хана, куда вы часто наведываетесь, и мы как-нибудь доберемся. Ведь недаром говорится: «Аллах на небе, а хан — на земле». А раз так, Тауке-хан, думаю, внемлет слезам горемык, не оставит нас в беде. — Суртай осадил поднявшегося было на дыбы коня.

— Ой, что он говорит, непутевый! Вы не слушайте его, Тлеке! — суетился Бакен.

Но бай, услышав имя Тауке, как-то скис и сбавил свой запальчивый тон. Он привык жить под крылом Турсун-султана, своего зятя. Но султан все же не хан, и Тауке живо может призвать к порядку и его, и Турсуна, потому что Каскабулак был выделен аулу Суртая ханским указом. Тлеу мигом соотнес все это и заговорил по-другому:

— Баке, не стоит горячиться вашему батыру. Мы же родственники. Разве я кого-то обделил своей милостью? Раз мы уж пришли сюда, негоже нам поворачивать назад, еще наши отцы пасли здесь скот. Но и вас мы не оставим без джайляу. На северном склоне Акшагыла есть хорошее пастбище. Туда и направляйтесь. Вы поняли меня?

2

«Мало ли ты повидал, мало ли пролил слез, мужик? Кто дал тебе такую горькую долю?»

Задумавшись, Федосий Махов стоял на крутом берегу Тобола. Вдруг он услышал шум голосов. К нему шел старшина деревни, а с ним пять человек. Федосий сразу понял, что они чужие.

Он пошел им навстречу.

Старшина познакомил его с приезжими.

— Принимай гостей, Федосий. Это наши соседи-казахи. Хотят научиться хлебопашеству.

Федосий закивал головой, улыбнулся.

Высокий статный казах протянул ему обе руки.

— Аман, тамыр! Здрасти! Моя — Суртай, — он ткнул себя в грудь и продолжал на родном языке: — Хорошему стоит поучиться, вот мы и приехали. У кого общее дело — и жизнь общая. Ты меня встретил с открытым сердцем — и я тебе отдам свое. Тому, что знаешь сам, — научи нас, а мы в долгу не останемся… — Суртай замолчал и кивнул своему спутнику: — Расих, друг, точно переведи ему мои слова.

Расих был беглым башкиром. Уже пять лет он жил в ауле Суртая. На нем был домотканый казахский чекмень, голову венчал лисий малахай, на ногах — сапоги — саптама. Внешне он ничем не отличался от казахских джигитов. Расих свободно говорил по-русски.

Выслушав башкира, Федосий снова кивнул. Глаза его, как два зеленых листочка в свежей росе, радужно заблестели. Он пожал руку Суртая.

— Верно ты говоришь, дружище Суртай. Пусть наши ладони встречают только ладони друзей. Спасибо, что обещаешь помощь. Она нам ой как нужна! Улыбка друга греет душу. Если ты пришел с открытым сердцем, и моя душа перед тобой нараспашку. Пойдем, будь гостем.

Махов взял Суртая за локоть. Тот едва заметно отстранился.

— Мне приятно его радушие, Расих. Душа душу всегда отогреть может. Мы с первого взгляда понравились друг другу. Я не чураюсь его гостеприимства. Только одно удерживает меня. Как говорится, в чужой дом со своими порядками не лезь, верно? Не могу же я не отведать его угощения. А что, если он подаст еду, которая нам не положена по нашей вере? — Суртай аж вспотел, так он волновался из-за предстоящего застолья.

Расих, смущаясь, перевел его слова. Узнав причину сомнений Суртая, Федосий и его друзья долго смеялись.

— Что думал, то и сказал. Открытая душа!

— Как дитя малое, ей-богу, — улыбнулся коренастый рыжий мужик.

Казахи хоть и не поняли их оживления, но видели добрые приветливые улыбки русских.

Суртай и Расих переночевали в землянке Федосия.

Утром вместе вышли в поле.

— Какая плодородная земля! Жирная — можно на хлеб намазывать. Это же ил. Учись, Суртай. Не пожалеешь матушке-земле пота, она вовек тебе не будет мачехой. У мужика были бы руки на месте, он себя везде прокормит. Только вот с тягой туго. Были бы волы! Да и кони бы не помешали. — Федосий понукал своего серого мерина.

— Эй, Расих, объясни Фадесу. Нет у меня волов, даже телушки паршивой нет. Зато есть четыре коня. Скажи Фадесу, одного я ему дарю. Если бы имел, пригнал бы целый косяк. Но, как говорится, на нет и суда нет. Лучшего коня отдам, самого сильного. В благодарность за его радушие. Подумать только, сколько мы рыскали по степи и не ведали, что под ногами у нас лежит сокровище. Что мы искали, чего достигли? А имеем что? Двух-трех коней, десяток баранов. И разве мы смотрим за ними? То волк задерет, то вор уведет. Нынче я с конем, а завтра останусь с уздечкой. А хлебопашество — верное дело. Он мне глаза открыл. Теперь я знаю, что почем.

Выслушав Расиха, Федосий отрицательно закачал головой. Суртай изменился в лице.

— Что он сказал? Что головой качает?

— Отказывается взять.

— Не прав он, Расих, ты толком объясни ему. Человека можно ни за что обидеть. Я не бай, не богач, не подачку ему даю. Меня, как и его, кормят мои руки. Он мне как брат. Оба мы знаем нужду. Разве я себе прощу, ежели не помогу ему? Если он отказывается, значит, не считает меня за друга. Конечно, я упрашивать не стану, сяду на коня — только он меня и видел. Я не люблю, когда не принимают мой подарок.

Выслушав перевод, Махов, улыбаясь, обнял Суртая. Потом, двумя известными ему казахскими словами выразил свою благодарность:

— Тамыр, дос! Дос, тамыр Суртай!

— Вот это другое дело. Фадес, дорогой, теперь мое сердце принадлежит тебе. А то бы только и услышал цокот моего коня. Ты сам все разрешил. Молодец! Больше я не обижаюсь. Славный у тебя род, Фадес. — Суртай стиснул его в своих богатырских объятиях.

Через три дня, приторочив к седлам мешки с семенами пшеницы, Суртай и его джигиты вернулись в свой аул. Они были рады новым соседям.

Суртай тут же собрал аксакалов аула.

— Хочу я вам сказать, без толку мы тратили время. Хватит сидеть сложа руки. Дорогие сородичи, я увидел, как живут русские, узнал немало интересного. У них многому можно научиться. Любо-дорого смотреть, как работают мужики. Труд, упорный труд — вот что у них на первом месте. Надо крепко подружиться с русскими. Худому они нас не научат. А сколько в них тепла! Что зря говорить — вот семена пшеницы. Даром отдали! Кто к нам с добром, за тех и мы, по нашему обычаю, будем горой стоять. Сами видите, лучших соседей не пожелаешь, а соседям полагается хорошее угощение — ерулик{49}. Так пусть наш ерулик на этот раз будет другой: я выделил одного коня… А что вы предлагаете? — Суртай окинул взором собравшихся.

— Суртай, дорогой, смотрю я на тебя и удивляюсь. Вечно ты мудришь. Разве наши деды копались в земле, как сурки? Слава богу, пока скота хватает. А раз есть молоко, мы не будем знать голода. Вот съездил ты к русским и запел по-другому. Но все ли ты обдумал? Говоришь — надо пахать, сеять хлеб. Паши, сей! А получится ли у нас? — Бакен прищурил свои глаза, ожидая ответа.

— Эй, Баке! Зачем языком молоть зря? Раньше не сеяли, а теперь будем сеять. Все когда-то делается впервые. И что в крестьянской работе зазорного? Неужто мы пожалеем, если научимся выращивать хлеб? Разве у кого-то румяные баурсаки и горячие лепешки в горле застревали? Если чего не знаем, добрые соседи научат, посоветуют. Зачем вы встреваете между нами? Неверие и невежество до хорошего не доводят. — Суртай пристально смотрел на Бакена. Тот не выдержал его взгляда, отвернулся.

— Ну кто встревает? Помилуй, Суртай. Паши, сей — дело твое. Я тебе мешать не стану. Хоть весь Акшагыл засей. А насчет ерулика я не согласен, говорю прямо. Скот у меня не лишний. Да я даже хромого жеребенка из своего единственного косяка не отдам. Сколько забот я потратил на своих лошадок! По ночам не спал, помогал кобыле разродиться, каждого жеребенка сам принимал. Мне и стригунок дорог. — Старик ерзал на месте, теребя в руках треух. Потом поднялся, но у порога юрты остановился. — Нет, Суртай, я тебе тут не помощник.