Каждый сидел на отменном скакуне. Сам Жомарт красовался на вороном коне. Седло из толстой синей кожи с длинным потником было обшито бархатом, стремена сверкали серебром, даже кожаный подхвостник у коня — и тот был украшен. Палило солнце, но батыр не накрывал попоной жеребца. Он размышлял и понимал, куда и для чего он едет.

Юный Жоламан держался поближе к Куату. Его конь, по кличке Сулуккара, что означает Черная Пиявка, ехал беспокойной рысью, потому что юноша все время окликал батыра, старался с ним заговорить. Рядом с ними рысил неторопливо Тынышбай.

Тынышбай робел при виде своего мудрого отца, он не помнил, чтоб хоть раз поговорил с ним запросто. Вот и сегодня он хотел задать ему один вопрос, но не решался. Заметив это, Жомарт окликнул сына.

— Я вижу, ты хочешь расспросить меня о чем-то? Так говори смелее, ты же мужчина.

И, окрыленный этим разрешением, Тынышбай спросил:

— Коке, скажите, почему мы покинули Аргынаты? Ведь раньше мы кочевали там?

Жомарт внимательно взглянул на Тынышбая, потом погладил гриву жеребца.

— Немало утекло воды с тех пор. То — долгая история, сынок. Зачем тебе она?

— Я знаю об этом понаслышке и верить небылицам не хочу, мне хочется узнать от вас…

— Э-э, ты прав, Тынышбай, не надо слухам доверять. Когда мы кочевали там, тебе было лет шесть, а может, семь. Сам понимаешь, много времени прошло. Тогда все было по-другому: аулы стояли рядом, и мы примкнули к аргынскому кочевью, что бежало от ойротов. Аргыны не посчитали нас чужими, мы получили и зимовье, и просторные джайляу. Ты знаешь, доброта — святое дело, она людей не делит на близких и чужих, а неприязнь всегда за пазухой скрывает нож. Ну ладно, я отвлекся, давай о главном. Среди аргынов у меня был друг, звали его Акмурза-батыр. Во многих схватках мы сражались с ним бок о бок и не поссорились ни разу. О всевышний! Если ты даешь людям разум, то зачем его порой отбираешь? Ведь если утратишь благоразумие, крошечная обида — не больше зернышка проса — даже между самыми близкими друзьями может вырасти в гору. Так и случилось. Акмурзе пришелся по душе один из моих скакунов. Я хотел подарить его другу после больших весенних скачек. Я назвал коня Коктуйгын. Это действительно был ястреб — на всех состязаниях он приходил первым, летел вперед как пущенная стрела. Однажды Коктуйгын исчез. А, как ты знаешь, конь для казаха — это его крылья. Я расспросил людей и узнал, что мой конь в косяке Акмурзы. Видно, бес меня попутал, самолюбие взыграло: взял я да и угнал Коктуйгына со всем косяком. С того дня засвистел меж нами холодный ветер, возникло недоверие, и нам уже не хотелось видеть друг друга. Ежегодно я пас табуны у родника в Аргынаты. В то лето, когда я привел туда кочевье, там расположился другой аул, как выяснилось — родичи Акмурзы. Я подошел к их аксакалам, а они и говорят: «Веди свое кочевье в Улытау». И все аргыны их поддержали. Я пришел в бешенство, подумал — хоть я и одинок, но кому-то не сносить головы. Вот что значит — пойти на поводу у гнева! Так я оказался в ауле Акмурзы. Мой старый друг — я помню, как будто это было вчера, — выехал навстречу, у его жеребца белела звездочка на лбу… Конечно же ярость овладела мной, лишила разума, но, увы, я понял это слишком поздно. Бился я с ним беспощадно, сгоряча не заметил, что у Акмурзы была только плеть. Опомнился, когда он упал на землю. Недаром говорится, что гнев — лютый враг человека. Акмурза скончался, когда зажглись первые звезды. Я не смел глядеть в глаза людям. Потом наш Златоуст Казыбек вершил суд, я уплатил выкуп. Найманы помирились с аргынами. Но какой ценой можно вернуть хотя бы улыбку моего лучшего друга? С тех пор очерствела моя душа, и я перестал улыбаться. Надо было мне знать, дурню, что друг — это друг, а враг — это враг, не путать два эти слова, и не было бы страшной, невосполнимой утраты. Время не сгладило потерю. Как я казню себя, Тынышбай! А еще водим дружину в походы, печемся о единстве народа! А сами напоминаем бодливых быков. Если бы очистили сердце от мерзкой накипи грошовых обид, пустячных стремлений, вот тогда бы мы были едины — не рассыпались по степи как птичий помет… Народ познается в войне, батыр узнается в борьбе. Вот она — справедливая мера. Иначе нас растерзают на части, и вороны нас поклюют — неупокоенных, непогребенных. Пойми это сердцем, сынок, — сказал в заключение Жомарт.

— Коке, когда мы снова соберемся в Улытау? В тот раз мы были там недолго. — Тынышбай оглянулся на Куата, боясь себя выдать.

— Поедем, обязательно поедем. Ведь Улытау — это веха, центральный кол, к которому привязаны казахи. Ты прав, там есть что посмотреть.

Когда зашел разговор об Улытау, Тынышбай конечно же вспомнил о Гульдараим-бике. Она сама, таинственная ночь, под покровом которой Гульдараим явилась, до сих пор жили в его душе, одухотворяли домбры Тынышбая. Но домбра еще не пропела об этом, Тынышбай не создал свой кюй. Жизнь не баловала его, не обходила своими тяготами и тревогами, но оставила в его душе лишь один неизгладимый след — память о прекрасной юной женщине. Нередко он брал в руки домбру и умолял ее: отзовись чарующей мелодией, верни мне Гульдараим. Он наигрывал разные напевы, губы его шептали какие-то неясные слова, на глаза навертывались слезы. В отчаянье он начинал играть «Пестрое знамя», «Плач двух девушек», но все это были мелодии, созданные другими кюйчи, а где его, единственная? Та, что воссоздает неповторимый облик Гульдараим, с ее страстью, гордостью, неизбывной печалью? О, как на самом деле одинок кюйчи, хотя он все время играет на людях! Какая тоска живет в его поющем сердце! Нет, Гульдараим, ее тайна требует совсем иной, небывалой песни, особых средств выражения; невидимая, но живая, она словно зажала в руке две струны его домбры, запеклась раной в сердце Тынышбая.

Когда Жомарт-батыр через перевал спустился к Каратау, на просторной равнине возле озера Теликоль уже было много людей. Гости прибывали большими и малыми отрядами, стекались вереницами и располагались в нарядных юртах.

Множество джигитов прислуживало гостям, юноши на резвых иноходцах сновали между юрт.

Это был сход всех трех жузов. Местом сбора была выбрана земля аргынов. Не на праздничный той их созвали, а чтобы разрешить тяжбу об убийстве и праве на вдову. В качестве мировых судей были приглашены аксакалы. От их решения зависело, углубится ли вражда между родичами или они уедут отсюда, примирившись, — одно из двух, третьего не дано.

Ответчиком на этом сходе выступал аргын — самое могущественное казахское племя. Аргыны заставляли трепетать ханов, а баям часто затыкали глотку. Сколько славных батыров и акынов из них вышло! Аргын — это почти весь Средний жуз.

Истцом были найманы, тоже могущественное племя, опора Среднего жуза.

Обстоятельства вынудили созвать этот сход. Спор двух сторон разрастался как снежный ком и грозил перейти в крупное столкновение.

Пока другие роды Среднего жуза еще толком не знали, к кому им лучше примкнуть, аксакалы Младшего и Старшего жузов заняли положение третейских судей, людей незаинтересованных, а потому беспристрастных.

В этот день забили самых упитанных овец и лошадей, в огромных чашах из корней столетних ив взбалтывался кумыс. Ярко горели костры, на них коптили бараньи туши, приготовляли казы{51}. На объемистых деревянных блюдах разносили мясо, каждому гостю полагался лакомый кусок, хотя при этом учитывались его заслуги и знатность.

Ожидалось, что споры будут разрешаться завтра. А сегодня старцы расспрашивали друг друга, как кто доехал, интересовались здоровьем родственников, поголовьем скота — шла обычная застольная беседа. Но незаметно люди приглядывались друг к дружке, прикидывали: что может сказать этот, как поведет себя тот? Соображали, к кому лучше примкнуть, чтоб и не внакладе быть, и что-то для себя урвать. Такие корыстные мысли беспокоили многих из тех, кто вроде бы беспечно возлежал, переваривая пищу. Немало было и таких, кто действительно заботился о том, чтоб тяжба разрешилась мирно, не повредив единству жузов и племен. После того как досыта наелись и напились кумыса, в каждой юрте отдыхали и развлекались по-своему: где-то передавали свежие сплетни, где-то слышались интересные рассказы, во многих юртах зазвучала домбра. Опустились сумерки, темнота повисла над озером, но во многих душах было еще темнее, чем в небе беззвездной ночи.