Так вдохновенно вещала, а парнишка-то слушал! Да как внимательно! Потом вдруг говорит: «У меня папа в алтаре помогает, мама — бухгалтер в церкви, брат на клиросе поёт». Здрасьте вам — я аж съёжилась: «Вы всё это знаете, а я вам распинаюсь, выходит, зря?»

— Нет, не зря. Я-то в церковь захожу только иногда, когда они меня приглашают, но никогда не вникал в то, что там происходит. Мне было интересно, спасибо вам.

Подошёл автобус, паренёк уехал, дружелюбно махнув мне на прощание букетом, он ехал на свидание к любимой…

Я бы тоже с удовольствием поехала на свидание — пусть и за тысячи километров… Приеду ещё, Бог даст, правда? Или ты — ты приедешь? Не будем огорчаться, а будем ждать — уверена, Бог даст нам встречу… Или Сретенье? Ему виднее.

Письмо 127.

Господи, и ты, любимый! Как скучаю без тебя — хоть бы одно слово. Одно маленькое словечко…

Ожидая тебя, размышляю над любимыми с детства «Старосветскими помещиками»… Не устаю удивляться Промыслу Божьему — любила Н. Гоголя, «Ревизора» читала десятки раз… Что же мне нравилось в «Старосветских помещиках» тогда? Больше всего (о страсти моей это свидетельство, кстати) те абзацы, где смачно говорится о кушаньях, так, сейчас, при воспоминании тех картин, слюнки текут… А вот я, но уже сегодняшняя, что вижу, что люблю в «Старосветских помещиках»? Каковы они, герои Н. В. Гоголя на мой сегодняшний ум и сердце? Что в них притягательного? Открыла из любопытства, для сравнения:

«Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь. Они никогда не говорили друг другу ты, но всегда вы; вы, Афанасий Иванович; вы, Пульхерия Ивановна. «Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?» — «Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я». Они никогда не имели детей, и оттого вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих». Кстати, Вадюш, это я перешла на «ты», наверное, зря — нечто потеряно высокое в наших отношениях от этого… Дальше: «…Он не принадлежал к числу тех стариков, которые надоедают вечными похвалами старому времени или порицаниями нового. Он, напротив, расспрашивая вас, показывал большое любопытство и участие к обстоятельствам вашей собственной жизни, удачам и неудачам, которыми обыкновенно интересуются все добрые старики, хотя оно несколько похоже на любопытство ребенка, который в то время, когда говорит с вами, рассматривает печатку ваших часов. Тогда лицо его, можно сказать, дышало добротою». Смотри, Вадим, какое редкое качество: слушать других, как оно драгоценно! Ты сам об этом часто пишешь…

«…Эти добрые люди, можно сказать, жили для гостей. Все, что у них ни было лучшего, все это выносилось. Они наперерыв старались угостить вас всем, что только производило их хозяйство. Но более всего приятно мне было то, что во всей их услужливости не было никакой приторности. Это радушие и готовность так кротко выражались на их лицах, так шли к ним, что поневоле соглашался на их просьбы. Они были следствие чистой, ясной простоты их добрых, бесхитростных душ». Вот как у Гоголя… Сейчас такого даже и в хлебосольной Сибири встретишь ли? Разве только в деревне у В. П. Астафьева, где его тётка встречала и угощала гостей со всего мира — читала об их гостеприимстве в воспоминаниях А. Ф. Пантелеевой «Во зелёном садочке канарейка пела»…

Меня нынешнюю, дышащую в каждой минуте жизни любовью к тебе, привлекает рассматривание любви стариков, трогательной заботы друг о друге… Ему шестьдесят, ей пятьдесят пять — не такие уж глубокие старики… Жертвенность Пульхерии Ивановны, основная её черта, проявляется при подготовке к смерти: «Смотри мне, Явдоха, — говорила она, обращаясь к ключнице, которую нарочно велела позвать, — когда я умру, чтобы ты глядела за паном, чтобы берегла его, как глаза своего, как свое родное дитя. Гляди, чтобы на кухне готовилось то, что он любит. Чтобы белье и платье ты ему подавала всегда чистое; чтобы, когда гости случатся, ты принарядила его прилично, а то, пожалуй, он иногда выйдет в старом халате, потому что и теперь часто позабывает он, когда праздничный день, а когда будничный. Не своди с него глаз, Явдоха, я буду молиться за тебя на том свете, и Бог наградит тебя. Не забывай же, Явдоха: ты уже стара, тебе недолго жить, не набирай греха на душу. Когда же не будешь за ним присматривать, то не будет тебе счастия на свете. Я сама буду просить Бога, чтобы не давал тебе благополучной кончины. И сама ты будешь несчастна, и дети твои будут несчастны, и весь род ваш не будет иметь ни в чем благословения Божия.

Бедная старушка! Она в то время не думала ни о той великой минуте, которая ее ожидает, ни о душе своей, ни о будущей своей жизни; она думала только о бедном своем спутнике, с которым провела жизнь и которого оставляла сирым и бесприютным. Она с необыкновенною расторопностию распорядила все таким образом, чтобы после нее Афанасий Иванович не заметил ее отсутствия». Это ли не свидетельство наследования Царствия Божия? Полное, Евангельское отвержение себя!

Теперь о её спутнике (хотела написать слово «верном», но у Гоголя есть закорючка, которая в верности Афанасия Ивановича заставляет усомниться, были там чьи-то (?!) проказы с дворовыми девушками, однако, ревность жены даже и отголоском не прозвучала — такая доброта и всепрощение… Можно припомнить Л. Толстого, сцену в доме Облонских, очень понятную, измена, хоть и с прислугой — настоящая трагедия), но у Пульхерии Ивановны всё добрее, мягче, тут есть исполнение заповеди Христовой «отвергнись себя», здесь низвергнут эгоизм… Продолжу о муже: «Афанасий Иванович весь превратился во внимательность и не отходил от её постели. …Он поднял глаза свои, посмотрел смутно и сказал: «Так вот это вы уже и погребли её! зачем?!» Но когда возвратился он домой, когда увидел, что пусто в его комнате, что даже стул, на котором сидела Пульхерия Ивановна, был вынесен, — он рыдал, рыдал сильно, рыдал неутешно, и слёзы, как река, лились из его тусклых очей.

…Вот это то кушанье, — сказал Афанасий Иванович, когда подали нам мнишки со сметаною, — это то кушанье, — продолжал он, и я заметил, что голос его начал дрожать и слеза готовилась выглянуть из его свинцовых глаз, но он собирал все усилия, желая удержать ее. — Это то кушанье, которое по… по… покой… покойни…» — и вдруг брызнул слезами. Рука его упала на тарелку, тарелка опрокинулась, полетела и разбилась, соус залил его всего; он сидел бесчувственно, бесчувственно держал ложку, и слезы, как ручей, как немолчно текущий фонтан, лились, лились ливмя на застилавшую его салфетку.

«Боже! — думал я, глядя на него, — пять лет всеистребляющего времени — старик уже бесчувственный, старик, которого жизнь, казалось, ни разу не возмущало ни одно сильное ощущение души, которого вся жизнь, казалось, состояла только из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов, — и такая долгая, такая жаркая печаль! «Положите меня возле Пульхерии Ивановны», — вот все, что произнес он перед своею кончиною».

…Удивительная и прекрасная история любви двух милых простых людей, словно вся их жизнь прошла на моих глазах. «Жизнь их …тaк тихa, тaк тихa, что нa минуту зaбывaешься и думaешь, что стрaсти, желaния и неспокойные порождения злого духa, возмущaющие мир, вовсе не существуют, и ты их видел только в блестящем, сверкaющем сновидении".

Знаешь, Вадик, дорогой мой, что удивительного произошло сегодня? Я наткнулась нечаянно на статью В. П. Астафьева «Во что верил Н. В. Гоголь»… «Нечаянно»… Кокетство. Бог дал, конечно — какие тут сомнения… В этой статье сам Виктор Петрович предстаёт не просто верующим, а чётко понимающим разницу между тем, что приносит вера, а что безверие — созидание и разрушение соответственно…

Письмо 128.

Доброе утро! Не умею быть долго в тишине, хочу музыки! С раннего утра, сразу после молитв душа жаждет прекрасного наполнения!