И вот «Иртыш», нарядный, с длинным вымпелом на мачте, стоит у яра на всех парах. Провожать его вышел весь затон. Парторг товарищ Баллер отметил в своей речи всю нашу комсомольско-молодежную бригаду. И про нее не позабыл. А Литоныч все смотрел на пароход, покручивал усы да повторял, поталкивая в бока своих приятелей:

— Ишь ты, совсем как новенький. Прямо как из яичка выкатился.

— Вперед, самый тихий! — скомандовал капитан, красуясь на высоком мостике.

И вот «Иртыш» тихо-тихо, словно ему не хотелось уходить из нашего затона, заработал, забурлил огромным колесом. И я вспомнил, что у меня есть тайна: как раз над этим колесом в железном кожухе я наплавил электродом ее имя — Лиляна Любомирова.

— Вперед, средний! — снова крикнул капитан, и «Иртыш» пошел быстрее, широко загребая плицами и вспенивая воду.

А она стояла на палубе, и ветер трепал ее черные густые волосы.

— Полный вперед! — раздалось опять с мостика, и вдруг все потонуло в сильном, протяжном и беспокойном гуле — «Иртыш» гудел. Не слышно стало ни грохота железа, ни визга циркульной пилы, ни скрежета грязнухи, углублявшей акваторию. «Иртыш» — высокий, стройный и весь какой-то легкий от пенной белизны — шел теперь очень быстро, и я бежал за ним, перескакивая через натянутые тросы, старые якоря и сточные канавы. И я заметил, как она перебежала на корму и протянула руки. Но «Иртыш», не переставая гудеть, уходил все дальше и дальше. Вот он вышел на Волгу, повернул, и я уже почти не видел ее. Я различил только, как что-то белое — наверное ее косынка — мелькнуло на корме. Я помахал фуражкой. И там еще раз быстро-быстро мелькнуло что-то белое, точно голубь крыльями взмахнул.

Я махал фуражкой до тех пор, пока «Иртыш», как комок снега, не растаял в плесе. Вдруг кто-то тронул меня сзади за плечо. Я оглянулся и увидел Таську.

Обратно мы шли вдвоем. Шли и молчали. Всю дорогу Таська вздыхала. А потом похлопала меня тихонько по плечу и говорит:

— Не унывай, Ермак, не вешай носа…

— Спасибо, Тася. Только и ты не унывай… И не сердись на меня, пожалуйста.

— С чего ты взял, что я сержусь? Да и за что мне на тебя сердиться?

— Так, вообще… Значит, ты не сердишься?

— Нисколько не сержусь, — ответила она. — Только я так и не поняла, что же тогда было? Сперва я думала, что это… любовь, но потом… Будем дружить, да?..

— Обязательно, — согласился я и больно прикусил губу, потому что Таська изо всех сил терла кулаками повлажневшие глаза.

Эх, Таська, Таська!

Мы дружим с ней по-прежнему, но стоит только мне нечаянно о чем-то замечтаться, как Таська сейчас же закивает на меня ребятам и даже песенку затянет: «Где ж вы, где ж вы, очи карие?»

Хотя кому-кому, а Таське-то известно, что теперь она работает инженером в городе Добрич и оттуда совсем недавно прислала мне письмо. Очень хорошее письмо, только вместо буквы «о» нет-нет да и попадется твердый знак.

Почему-то она не пишет, что за город этот Добрич — большой или маленький, красивый или нет.

Но мне кажется, что он удивительно красивый и все люди в нем очень добрые.

ПАРОХОД ИДЕТ ВО ЛЬДАХ

Вода сошла рано. Волга осела в берега. С севера подули ветры, и не успели прибрежные кусты сбросить листья, ударил мороз, повалил снег. Разом все побелело, затуманились горизонты. Повисли обледенелые ветки ив, вяло качались метелки сухого тростника, отягченные намерзшим снегом. Вода, мутно-желтая от глины, намытой дождями, с каждым днем делалась все жирнее, ленивее. Волгари ждали сала. Оно пошло в одну из ночей, когда от мороза трескался берег. Проснувшись рано утром, люди увидели на воде беловатые пятна, похожие на студень, потом ледок.

Плес опустел внезапно. Редко-редко протрубит запоздалый пароход, промелькнет шустрая самоходка, и на десятки километров — холодная сковывающая пустота.

В пароходстве уже спустили флаг навигации, как вдруг выяснилось, что в устье Суры остались две баржи с пшеницей. В каких-нибудь три-четыре дня надо было выхватить баржи из замерзающего устья и доставить в Горький.

В диспетчерской решили, что никто не сможет сделать это лучше старика Закрутина. Волгари полушутя, полусерьезно поговаривали, что-де самый громоздкий караван проведет он с закрытыми глазами. Да и пароход у Закрутина был мощный, испытанный.

По преданию, буксир, вооруженный пушкой и пулеметами, действовал в составе легендарной Волжской флотилии комиссара Маркина и был грозой белогвардейцев. Он и в самом деле носил боевое имя — «Грозный». У «Грозного» — бронированный корпус и крепкие колеса с железными плицами.

…В обратный путь вышли в сплошном сале. Временами серое небо принималось сыпать сухим снегом, и тогда людям в штурвальной рубке казалось, что они слепнут. Но постепенно прояснилось, и завиднелись берега: крутой и близкий — по левому борту, низкий и далекий — справа. В поймах до самого горизонта торчали белые стога, похожие издали на яйца, поставленные тупыми концами, а на горном берегу пестрели домики селений. Подымаясь по склону все выше и выше, они вдруг пропадали за нависшей тучей.

Ветер свистел в расчалках мачты и, врываясь в рубку, леденил лицо и перехватывал дыхание. Соскабливая прокуренным ногтем морозный узор со стекол рубки, Закрутин дивился:

— Кой черт! Неужто и впрямь зима?

— Такая непогодь еще льда нагонит, — сказал штурман Фролов. Новенькая шинель, облегавшая его стройную фигуру, на груди была расстегнута, и из-под нее выглядывала заячья опушка жилета.

Опустив на штурвал руки в кожаных перчатках, он плавно и щегольски поворачивал колесо, все время глядя на острие торчащей на носу буксира мачты, тонкой и маленькой, как веретено. Думая, что это придает ему солидности и веса, штурман старался ввернуть соленое волжское словцо. Когда надо было сказать «непогода», он говорил «непогодь», якоря у него превращались в «якорья», а сильную бурю он с каким-то особым смаком называл «штормяга».

— Нагонит… Это уж как пить дать!.. — отозвался капитан и, морщась, стал потирать колени.

…Лед появился ночью. Закрутин, не выходивший из рубки и все время прислушивавшийся к реке, догадался об этом по шуму колес: на них как будто что-то накручивалось, а потом грузно обваливалось и разбивалось со стеклянным звоном.

Внезапно застучало в правом колесе. Приоткрыв заслонку лаза, механик Соколов долго и пристально всматривался. Казалось, в кожухе крутится не колесо, а жернов.

— Плицы покорежило, — не скрывая тревоги, объяснил он Закрутину, — да и спица одна на честном слове держится.

— Дойдем?

— Дойдем, если хватит топлива. Мазута сожгли прорву…

— Через Кривое колено хоть умри, а вытяни, — внушал Закрутин. — Проскочим колено — считай, мы дома, не сдюжишь — пропала пшеница.

В Кривом колене река как бы внезапно останавливается и, напружившись, кидается обратно. Лед, не успевая за поворотом реки, скапливается, смерзается в излучине, забивает ее до дна.

Соколова позвали в машинное отделение. Маленький, нервный, он засеменил по трапу вниз.

— Бегает старик, — почти с завистью глядя ему вслед, сказал Закрутин и, морщась от боли в ногах, грузно опустился на высокий табурет… — Нет, только бы до затона добраться, а там прощай «Грозный», — продолжал он, печально улыбаясь и все поглаживая колени. — Лютый ревматизм на нем нажил, больше ничего. Сам посуди, Фролов, все капитаны давно на печке греются, а мы тут чки[2] считаем. Тебя уж, чай, и невеста-то бросила.

Капитан долго молчал, точно обдумывая что-то, и вдруг резко повернулся к штурману:

— Не уйти ли мне на самоходку, а? Хватит с меня «Грозного». Двадцать годков оттрубил на нем!

Светало. За ивняками, разросшимися на песчаной отмели, свинцово поблескивало, и слышался странный шум: как будто кто-то невидимый и громадный непрестанно шаркал стеклом о стекло. По тому, как росли ивняки, впереди угадывался большой изгиб, напоминавший букву S. Это было Кривое колено.