Спасибо Таське, отвлекла от меня внимание:

(Между прочим, сам директор дал распоряжение.)

Все опять — ха-ха-ха! Один только Тареев не смеется. Какой уж там смех! Однако марку держит: стоит, покуривает, словно его и не касается. А хор, будто гром гремит, грозно так надвигается: погоди, мол, то ли еще услышишь.

Ой-ой-ой, что тут было! Все кричат, хохочут, над Тареевым потешаются. И между прочим, эта черненькая тоже. А главный только поеживается — ведь ему не в бровь, а прямо в глаз попало, потому что из-за этой шестимиллиметровки «Иртыш» стоит без носа.

И, представьте, повлияло. Когда все стали расходиться, вижу, Тареев мне кивает, дескать, будет особый разговор. Короче говоря, велит он сейчас же забирать железо. И откуда только оно у него взялось?

Я тут же сзываю своих ребят — честно говоря, опасался я, как бы Тареев не передумал, от него чего угодно можно ожидать — и стали мы таскать железо на «Иртыш».

Между прочим, эта черненькая тоже все лезла помогать, чуть ее железом не зашибли. Тогда я, как бригадир, сказал ей, что у меня рабочей силы вполне хватает, посторонних прошу не беспокоиться. Но та, нисколько не тушуясь, отвечает, что она не посторонняя, а студентка из ГИИВТа[1] и, если б она знала, что так невежливо у нас гостей встречают, то поехала бы на практику в другой затон.

Ребята за нее. Она их, видимо, чем-то подкупила, потому что все они решили провожать ее до дома плавсостава. Но пока они сговаривались да совещались, как к ней подойти, подоспел Гений Егорович Тареев, взял ее под ручку и увел.

Делать нечего, ребята разошлись с другими девушками, а мы с Таськой остались на «Иртыше». Стоим на верхней палубе и смотрим на затон. Вода в затоне темная, неподвижная, как вар, и кое-где на нем светлеют пароходы.

На одном из этих запоздалых пароходов вспыхнул ярко-фиолетовый огонь электросварки, и прямо нам в глаза ударили волны света, и на «Иртыше» затрепетали большие взлохмаченные тени. Таська вздрогнула и нечаянно прижалась ко мне плечом. И вышло как-то так, что мы стали целоваться.

Вдруг на нижней палубе кто-то закашлял, засморкался. Смотрим, Литоныч — караванный. Я, признаться, застеснялся, а Таська ничего, она ни перед кем теряться не привыкла.

— Вы что это, — спрашивает, — Евстигней Литонович, как из яичка выкатились?

Между прочим, у Литоныча такая поговорка. Если на реке неожиданно разольется паводок, или внезапно начнется ледостав, или разом гром ударит над затоном, караванный обязательно погладит бороду, вздохнет и скажет: — Ишь ты, как из яичка выкатился.

Может, он и нам сказал бы что-нибудь такое, да Таська его опередила. Старик смутился и стал ворчать, что, мол, старших передразнивать да инструмент раскидывать вы мастера, а чтобы вежливо поблагодарить за то, что им же прибирают — куда там!..

Когда-то был Литоныч боцманом на «Иртыше» и по старой памяти следил, чтобы мы не допускали непорядка. Старик не верил, что мы, «молодяги», поставим судно на колеса, и называл бригаду комсомольско-ненадежной.

На рассвете я провожал Таську до дома плавсостава. Когда мы начали прощаться, она вдруг спрашивает:

— Как ты думаешь, Вить, что у нас с тобой такое: дружба или еще что?

Я пожал плечами. Откуда мне было знать, что это такое?

— Ну, а как тебе эта новенькая? — спросила Таська.

— Да никак! — ответил я. — От нее у меня в глазах черно.

— У меня тоже: не люблю я чересчур жгучих брюнеток. А тебе не показалось, что она интересная?

— Ничуть, — сказал я. — Есть у нас в затоне и поинтереснее девчата.

— Нет, она тоже интересная, — настаивала Таська. — Ты обратил внимание, какие у нее глаза? Будь я мальчишкой, я бы не терялась…

— Подумаешь, глаза!

— И брови скобками, и волосы густые, и фигурка аккуратная, только чересчур уж тоненькая.

— Знаешь, на что она похожа? — сказал я сердито. — На электродный огарок, да еще некачественный!

— Ну уж это ты загнул, — не согласилась Таська. — Ты присмотрись-ка хорошенько. Есть, по-моему, в ней что-то свое, особенное.

Когда наутро я увидел новенькую, то ничего такого особенного в ней не заметил, хотя, сказать по-честному, на огарок она тоже ничуть не походила.

Человек как человек. Не лентяйка, не воображала, не какая-то там модница. Пришла к нам на «Иртыш» минут за двадцать до начала смены. В брезентовой спецовке, в больших ботинках, будто не на практику для институтской галочки, а вместе с нами вкалывать, государственное задание выполнять.

Ребята это сразу оценили и стали приглашать ее к себе в подручные кто на слесарные, кто на плотничные работы, но она поблагодарила всех за приглашение и пристроилась ко мне, хотя никто ее об этом не просил. Ну что ты с ней поделаешь!

Как назло, у меня не ладилось с паропроводом. То вьется он среди труб змеей, а то дугою гнется. Варить приходится на сгибах. На тройном сгибе у меня застопорило. Я и так и этак, тычу электродом, как журавль у лисы на угощении, а толку нет. Все непровар да непровар. Беда-то в том, что нижнюю кромку сгиба мне совсем не видно и приходится действовать на ощупь. Ну прямо хоть бросай все дело. Да еще эта практикантка тут торчит — даже покрепче выразиться и то нельзя. А она глядела, глядела и говорит:

— Дай-ка я попробую.

И до того это было неожиданно, что я и сам не знаю, как отдал ей держатель с электродом. Стою, глазами хлопаю да пот по лицу размазываю. А она достала зеркальце, приладила его под самым сгибом, прикрыла лицо щитком и… У меня от страху и руки и ноги задрожали. Ну, думаю, сожжет паропровод. Гляжу — варит она, да как варит! Шов красивый, ровный и нигде ни виноградинки. А к слову сказать, у некоторых наших электросварщиков — да и у меня бывает — эти капельные наплывы гроздьями висят. Я, понятно, не удержался, спросил ее, где она научилась так варить. Она ответила, что перед тем, как стать студенткой, работала электросварщицей в Болгарии на народной стройке.

Мои ребята сейчас же прозвали ее «Очи карие из Болгарии», а я, сказать по-честному, даже так не называл — стеснялся почему-то. Но только она не догадывалась, что я стесняюсь, и, наверно, думала, что, мол, загордился бригадир. Ну, а при чем тут гордость?

И как-то странно получается: на производстве у нас с ней большая дружба и мы варим вдвоем по очереди, а в клубе или на гулянке — все наоборот. Ни с того ни с сего я начинаю ей грубить, и за это хотели меня прорабатывать по комсомольской линии. Если бы она сама не заступилась, влепили бы мне строгача. Очень уж ребята злились, что бригадир такой неуважительный.

Уж на что Таська и та стала меня чураться. А ведь мы с ней с самого детства дружим. А наши отцы даже погибли вместе вот на этом самом «Иртыше».

В сорок втором под Сталинградом фашисты захватили пароход и приспособили под госпиталь. Однажды средь бела дня «Иртыш» внезапно врезался в яругу и затонул. Погибло много немецких офицеров. Таськин отец навсегда остался в рубке, мой батя — в машинном отделении. Там их и нашли…

Когда потом «Иртыш» подняли, нос у него оказался сильно покореженный. Пароход немного подлечили и пустили в рейс. Так он плавал долго. Его уже хотели сдать на слом, но мы с Таськой написали письмо министру. Мы просили, чтобы в память о наших отцах «Иртыш» оставили во флоте. В этом нас поддержал партком и дирекция затона. «Иртыш» оставили и разрешили истратить на его ремонт сверхплановые накопления. Специально организовали комплексную комсомольско-молодежную бригаду и бригадиром поставили меня, потому что я три специальности имею. Таську выбрали комсоргом, чтобы она поддерживала бригаду своим авторитетом. Но только весь ее авторитет обернулся против меня как бригадира. Как появилась у нас в затоне черненькая, Таська начала меня высмеивать и делать тонкие намеки.