Наш доктор утверждал, что процесс в легких остановлен. Михал решил вернуться в Саратов. К. говорил, что Михал сам себе лучший врач. Мать от страха за него разболелась. Начались тяжелые приступы астмы. Мы уехали в Россию. Михал — со своей прежней энергией, я — внешне спокойный, но в душе глубоко встревоженный.
Возвращение Михала разрядило обстановку в Саратове, наступившие перемены были нам на руку. Все пошло своим чередом.
В двенадцатом году летом мы снова были в Старом Граде. Родилась Анна. Встречена она была с разочарованием. Нам хотелось сына, которого мы назвали бы Михалом. Кроме того, Лариса была обижена, что я не создал ей в Старом Граде такого же комфорта, как в Саратове. Между матерью и Ларисой вспыхнула ссора. Я уехал с Михалом, Лариса должна была приехать позже, когда Анна окрепнет для предстоящей дороги. Привез их отец. Он любил путешествовать. Без матери он лучше ладил с Ларисой.
1913/14 учебный год выдался хороший. Конфликтов не возникало, Михал работал интенсивно и в консерватории и дома. Температура больше не поднималась. Но я часто думал, что мы вроде цыплят: коршун улетел — продолжаем мирно клевать зернышки.
В тот год в Саратове играл Скрябин, Сафонов дирижировал.
Михал играл Концерт Бетховена, приезжал скрипач Ауэр, дирижировал Глазунов и другие.
Когда в четырнадцатом году мы все вместе приехали в отпуск домой, вилла была уже куплена. Отец много работал в саду. Вилла пожирала деньги, требовала все новых и новых вложений. Мы привезли с собой набитые бумажники. Михал поселился на вилле с родителями, Лариса и я сняли домик на опушке леса в четырех километрах от Старого Града. Михал берег себя. Ничем другим, кроме скрипки, не занимался. Перемена была очевидной. Блестящий игрок в теннис, он отказался этим летом играть в обществе наших старых друзей по теннисному корту. Не ходил купаться. Двигался не спеша, чтобы не вспотеть. Ни с ним, ни с кем другим я на эту тему не говорил. Наступившая в нем перемена действовала на меня угнетающе.
Но лето стояло очаровательное. Леса пахли земляникой. Мох был темно-зеленый. Я любил Ларису. Думаю, что и Лариса любила меня. Казалось, что никогда еще в мире не было столько любви и согласия и что отныне так будет всегда.
Но Австро-Венгерскую монархию вдруг встряхнуло: сараевское покушение! Что же будет с нами?
Недавно в Вене Анна видела «смешной автомобиль, в котором был убит этот красавец Фердинанд, еще кровь видна», и добавила, что это несомненно подделка, предназначенная для детей и туристов.
Тогда же, в четырнадцатом году, была объявлена всеобщая мобилизация.
Мы решили как можно скорее исчезнуть. За одно утро в Старом Граде нам оформили паспорта. Днем мы с Михалом были уже на вокзале. В тот день здесь уже была давка, со всех сторон стекались мобилизованные, на вокзал нас провожал только отец. Лариса осталась с Анной у матери. В толчее мы потеряли отца. Когда поезд тронулся, он не видел нас. Так была нарушена традиция махать рукой до тех пор, пока виден хотя бы кусочек вокзального перрона. Не понимаю, как могло случиться, что германская граница не была закрыта? Утром мы были в Берлине. Там еще царило спокойствие. Михал договаривался об обмене своей скрипки на другую, но тревожные вести, приходившие в течение дня, подгоняли нас. В Москве мы услышали, что война объявлена.
Дверь к возвращению захлопнулась за нашей спиной. Мы здесь. Следовательно, отныне мы с Россией. А там — Лариса с Анной, мать, отец, детство.
В Саратове были поражены тем, что мы приехали. Нас уже не ждали. Каким чудом вы проскочили?
Нужно ли было нам это чудо? Или что-нибудь другое?
Быть может, днем позже нам не дали бы паспортов.
Или граница оказалась бы закрытой.
А может, и не следовало добиваться паспортов? А следовало разделить судьбу всех наших родных? Но Михал болен, для меня это было главное. Если его мобилизуют, он не выдержит. А я, что я без него?
Возможно, Лариса думала: Михал мог ехать в Россию. У него нет семьи. С первой серьезной атакой туберкулеза он справился. А ты?
Через два дня после нашего возвращения в Саратов пришла полиция и нас арестовали, поскольку мы граждане враждебного государства. Наши друзья предприняли срочные меры, чтобы мы получили российское гражданство.
Мы стали русскими, и получили свободу.
Многие австро-венгерские подданные надолго оказались в положении военнопленных, иные до тех пор, пока не пошли добровольцами в русскую армию. Даже их славянское происхождение в расчет не принималось.
Нам казалось, что фронт очень далеко. Консерватория жила своей обычной жизнью.
Все попытки установить связь с родными были безуспешны. Потом злосчастный, прекрасный Копенгаген! Как я полюбил этот город, в котором хотел встретить Ларису, чтобы начать с ней наконец настоящую супружескую жизнь, какой я ее себе представлял!
9
В шестнадцатом году меня избрали директором консерватории. Я ввел ритмическую гимнастику по Далькрозу. Даже преподаватели записались на курсы. Будущие священники, студенты богословского факультета, бравшие у нас уроки музыки, просили и их допустить к занятиям по ритмике. Я-то намеревался их освободить, но они потребовали именно этих уроков. Пришлось организовать для них специальные занятия. Их было четверо. Преподавала им Антик, молодая еврейка, напоминающая датскую фарфоровую статуэтку.
Почти целый день мы проводили в классах, а дома готовили собственные концертные программы.
Михал был главной фигурой в консерватории, за его плечами было несколько очень успешных выступлений (я тоже играл Концерт Рахманинова с оркестром филармонии, выступление прошло более чем удачно).
Фронт, казалось, был все еще далеко. Каждый год мобилизация обходила нас. Кто-то постоянно вычеркивал наши фамилии из списков. В семнадцатом году и Америка вступила в антигерманскую коалицию. Но для России было уже поздно. В истощенной и деморализованной русской армии дисциплина упала. Люди были по горло сыты войной. Царская Россия рассыпалась, как карточный домик. Царь отрекся от престола. Временное правительство объявило выборы в учредительное собрание. Первое мая семнадцатого года праздновалось в атмосфере подъема, вызванного буржуазной революцией! Неясная свобода. Что-то готовилось. В Петрограде на митингах выступали представители рабочих. Ходили слухи о вооруженных стычках. Приехал Ленин. Кое-где уже начался голод, но у нас пока еще можно было купить все.
Летом семнадцатого года мы поехали в Геленджик, небольшой городок на кавказском приморье. Место благоприятное для Михала, для его больных легких. Он и слышать не хотел о болезни. Согласился поехать только ради отдыха. Он ожил, стал прежним Михалом, все ему было нипочем.
С нами поехала и Женя. Думаю, что это была первая женщина, покорившая Михала. Он был влюблен. Белый Геленджик. Овальный залив с узким выходом в море, по обеим сторонам залива — пляжи, по направлению к крупному портовому городу Новороссийску — густые зеленые массивы; солнечный Геленджик, теплый и свежий, знойный ветерок, словно поднимающий тебя в дрожащий прозрачный воздух, когда тебе кажется, будто ты легок, как птица, и неуязвим. Война, сложные политические события — все это вдруг куда-то ушло.
Во мне постоянно жил страх из-за высокой температуры, поднимавшейся у Михала каждый вечер. Я боялся политических перемен, потому что эти перемены обычно вносят в жизнь неизвестность, а мне нужна была уверенность, что я каждый день могу достать молоко, масло, мясо и фрукты для Михала. Но в Геленджике и про эти заботы я забыл. У нас имелось довольно денег, так что можно было купить все, что угодно.
На превосходном пароходе мы проделали прекрасное путешествие от Саратова до Царицына, вдали от континентального климата саратовской равнины дышалось легче и приятнее. Сотни запахов хлынули на нас. Воздух был словно разряжен, чем-то приправлен и кипел, как минеральная вода. Из Новороссийска на линейке мы добрались до Геленджика. Поселились в двух комнатах одноэтажного дома с садом. Спали с открытыми окнами. Однажды утром я открыл глаза и увидел девчонку, вылезавшую через окно в сад, смотрю — на столе нет моих золотых часов. Я выскочил в окно — и за ней. Поймал. Наш хозяин потребовал, чтобы девочка отвела нас к своим родителям, которым мы расскажем о краже. Она согласилась и, поглядывая на нас исподлобья, как дикий зверек, водила нас полтора часа по всему Геленджику. Я просил хозяина отказаться от этой затеи и отпустить девчонку, но он был упорен, и мы безуспешно бродили по городу еще целый час, пока наконец не отпустили ее. Хозяин пытался ей растолковать безнравственность воровства. Девочка спокойно позволяла держать себя за руку, не делала попыток вырваться, но слушала, опустив голову и пряча глаза, полные ненависти и злобы. Когда мы ее отпустили, она, словно кошка, прыжками кинулась прочь. Я провожал ее взглядом до тех пор, пока она не исчезла. В тот же день я купил у одного худенького мальчишки черепаху с большой раной на спине и выпустил ее в сад. Я пробовал выяснить, где он взял черепаху, почему у нее на спине рана, есть ли здесь еще черепахи. Но он молчал. В его глазах, казавшихся огромными на исхудавшем лице, таилось то же недоверие и презрение, как и в глазах маленькой воровки. Через несколько дней другие мальчишки принесли мне ту же самую черепаху. Я снова купил ее и выпустил в сад. Но спустя два дня пришли два новых черноглазых парнишки с той же самой черепахой, я отказался ее покупать. Ноги у меня словно налились свинцом, в голове закружилось, к горлу подкатила тошнота. Я готов был схватить их за шиворот и по-свойски расправиться с ними. С трудом я взял себя в руки, но тошнота усилилась. Целый день я не мог освободиться от неприятного ощущения, вызванного видом черепахи с зияющей раной на спине. Хозяин объяснил, что здесь живет множество греков. Это, мол, прирожденные торгаши и жулики. Знают, что сюда приезжают сентиментально настроенные туристы и отдыхающие. У детей все купят. Как бы там ни было, эти дети явно недоедают, подумал я. Но и эта мысль не избавила меня от гнетущего чувства отчужденности и невозможности преодолеть стену, отделявшую их мир от моего мира.