В этой трудной обстановке стали приходить вести об организованной контрреволюции: Красная Армия боролась с белогвардейцами, предводительствуемыми опытными царскими генералами — Корниловым, Красновым, Юденичем, Колчаком, Деникиным, Врангелем и другими. Самую большую опасность весной 1919 года представляли объединенные армии Колчака, Деникина и Юденича, к ним присоединился и чехословацкий корпус, который держал Самару, Казань и главные узлы сибирской железнодорожной магистрали и с помощью белогвардейцев пробивался на восток. Корпусом командовал генерал Сыровы. Под угрозой оказался и Саратов. Жители вышли копать окопы. В помещении консерватории открыли госпиталь. Впервые до нас дошла молва о великих полководцах революции Фрунзе, Чапаеве, Буденном, Орджоникидзе и других.
Консерватория лишилась помещения, но мы не испугались этих трудностей. Уроки продолжались на квартирах профессоров, а для общих занятий приспособили помещение магазина музыкальных инструментов, находившегося напротив консерватории. На втором этаже оборудовали даже маленький зал. Здесь устраивались камерные концерты своих и приезжих музыкантов. Гости наведывались в Саратов главным образом для того, чтобы запастись продуктами, потому что здесь все еще можно было кое-что достать, в то время как в центральных и северных районах страны уже начинался голод.
К этому времени относится начало моей многолетней дружбы с Николаем Орловым. Потом я встречался с ним в разных концах мира: в Париже, на Французской Ривьере, несколько раз в Белграде. У него всегда находилось для меня время. Мы подолгу сидели, разговаривали. О музыке, о России. В Саратове на гонорар Орлов купил муки, сахара и соли. Иные приезжали из северных краев страны и оставались у нас. Саратовская консерватория приняла в число своих преподавателей профессора Петроградской консерватории Дубасова, дирижера Сараджева, баса Сперанского.
Сараджев стал моим другом. Блестяще образованный, благородный, прекрасный человек, он получил диплом по классу скрипки, изучал симфоническую музыку. Он не сделался великим исполнителем, зато был неустанным пропагандистом современной музыки и новых направлений в театре. Свою огромную симфоническую библиотеку он целиком перевез с собой в Саратов, и благодаря ей мы могли давать концерты даже в необычных условиях того времени. Я играл с ним Концерты Бетховена.
У него был сын, из которого он рассчитывал сделать великого музыканта, так как мальчик обладал абсолютным слухом. Он различал одну вторую, одну четвертую, одну шестую тона в звучании колоколов. Младший Сараджев любил звонить в церкви, его вдохновенные импровизации становились своеобразным художественным событием. Бою колоколов он умел придать особый, неслыханный доселе ритм и добивался немыслимых результатов. В его перезвоне мне всегда слышалось грозное предостережение. Я никогда не забуду колоколов Сараджева. Он был ясновидцем.
Родители Жени проезжали как-то через район, где действовал Махно со своей бандой; пассажиры были встревожены, Махно со своими молодчиками нападал на поезда и грабил всех подряд. Мать Жени рассказывала, как в этом всеобщем смятении молодой Сараджев спокойно сидел в углу купе, играл какими-то шнурками, пропуская их между пальцами рук, и вдруг тихо сказал: «Здесь нет Махно, он далеко от нашего поезда». Так оно и оказалось на самом деле.
В восемнадцатом году Женя родила дочку. Михал дома вел свой класс, кашлял. Больше он не дирижировал. Не выступал на концертах. Он молча сдавал. Очень ослабел физически. Я всюду, где мог, расспрашивал, куда с ним поехать, чтобы избавить от кошмарного саратовского лета, пыли и грязи, которая в дни разрухи и всеобщего оскудения становилась все невыносимее. Появились и заразные заболевания.
Особого выбора не было. Кто-то мне посоветовал кумыс, кобылье молоко, как идеальное средство против туберкулеза. Я разузнал о «Кумысной поляне», как назывался маленький санаторий-кумысолечебница в заволжской степи. Михал без колебаний принял мое предложение поехать туда. Его поспешное согласие напугало меня. Женю с ребенком пришлось оставить у ее родителей, потому что дорога предстояла опасная, кто знает, что происходит за пределами Саратова, кого мы можем встретить, на каких солдат натолкнуться… Но Михалу хотелось ехать, предложение исходило от меня, и в итоге мы отправились вдвоем. Багаж взяли минимальный. «Поляна», как нам сообщили, находилась на территории, контролируемой Советской властью, близ городка Новоузенска. Доехали мы довольно легко и были приятно поражены видом санатория. Все дома — одноэтажные: административный корпус, столовая, амбулаторное отделение, жилые корпуса. Всюду безупречная чистота и опрятность. Островок тишины посредине войны и революции. Михал ожил. Степной воздух буквально опьянял. Кумыс пришелся нам по вкусу, питание было хорошее. Беззаботно окунулись мы в новую атмосферу этого оригинального санатория. Каждый день привозили кумыс — абсолютно свежий, однодневный, двухдневный и так далее. Это был превосходный освежающий напиток, возвращавший радость жизни.
Однажды утром мы заметили над степью облако пыли. Облако приближалось, люди встревожились. Наступила тишина. Взоры всех были устремлены на живое облако, становившееся все более темным и плотным, потом в нем стали различаться неясные фигуры всадников, которые вскоре окружили наши дома. Белые казаки! Их командир сухо объявил, что санаторий прекращает свое существование, помещения нужны им для размещения казачьей части, мы должны эвакуироваться, всюду в округе Советская власть уничтожена, нам надлежало завтра на заре выехать в соседнюю деревню. На основании выданных нам документов находящаяся там власть отправит нас дальше. Добравшись на следующее утро до первой деревни, мы оказались очевидцами расправы контрреволюции над революцией. Чтобы не тратить патроны, казаки саблями порубили представителей Советской власти.
В этой деревне мы наняли повозку. У нас осталось достаточно денег, которые здесь еще имели силу. После долгих переговоров выехали наконец по направлению к югу. Михал побледнел, осунулся. Все, что он получил в «Поляне», за один день было уничтожено. Выглядел он хуже, чем в Саратове. Перед нами расстилалась бескрайняя степь. Равнина без конца и края, покрытая желтой травой. Мы оказались замкнутыми в границах горизонта, нас поглотила равнодушная тишина. Три повозки с тремя семьями, вместе покинувшими «Поляну», вот и весь наш обоз. Нас охватило оцепенение. Куда мы едем? Что нас ждет впереди? Но жизнь степи постепенно втягивала нас в свои странные и мрачные ритмы. Мы наблюдали за темно-серыми степными орлами, кружившими над нашими головами. Они описывали элегантные спирали по законам какой-то своей игры, а потом вдруг посреди какой-нибудь фигуры камнем падали на землю за добычей.
Приметили какое-то приближающееся пятно, подумали, что это селение, и уже радовались предстоящему отдыху, однако оказалось, что это табун диких степных лошадей, привольно пасущихся под предводительством крупного жеребца. Пока мы приближались, он стоял, подняв голову, и смотрел на нас, потом недоверчиво затряс гривой, заржал, и в ту же минуту весь табун повернул головы в нашу сторону, одну-две минуты пристально смотрел на нас и разом ринулся, как лавина, в бесконечные степные дали. Земля звенела под их копытами. Встречались нам и одинокие путники на верблюдах. Проезжали они без приветствия, даже не взглянув на нас. Кто они, эти люди? Из какого лагеря? Были ли у них какие-нибудь документы, дававшие им право свободного передвижения, или попросту степь принадлежала им и они передвигались по своим исконным, непонятным для нас законам?
Наконец мы увидели несколько домов. Село Соломихино. Нас сразу окружили любопытные. Михал, разговаривая с одним крестьянином, узнал, что его родственница училась в Саратовской консерватории. Этот крестьянин и разыскал нам комнату для ночлега. Все избы кишели мухами, потому что крестьяне держали много скота. Окна можно было открывать только ночью, потому что от мух не было никакого спасения. В кухне, где хозяйка готовила еду, они летали тучами, а как только открывались двери, к ним присоединялись новые, влетавшие с улицы. Мухи падали на нас, в пищу, ползали по стеклам окон, по стенам. К счастью, пока я совершенно подавленный сидел в комнате, беспокойный Михал расхаживал по деревне и вернулся с доброй вестью. Он познакомился со здешним богатеем, который пригласил нас в свой дом. Овчинников, так его звали, жил по другую сторону реки Узени. Эта удивительная река рождается недалеко в степи, в Соломихине она широкая и полноводная, а через несколько километров снова исчезает в степи. Село располагалось по обоим берегам. С одной стороны жили казахи и киргизы с конюшнями, скотом, миллиардами мух, грязью, смрадом, а с другой стороны раскинулись постройки Овчинникова, орошаемые бахчи — словом, рай, оазис благополучия. Через реку мы перебрались на добротном широком пароме. Кроме единственного верблюда, вертевшего колесо насоса, там не было скота. Мух тоже. На всех дверях колыхались шторы, они разделяли прихожую от зала, одну комнату от другой. Если сюда и попадала случайная муха, она не могла проникнуть через тонкое сито штор.