Чистота и свежесть царили в комнатах. Овчинников, образованный человек, бывал за границей. В его хозяйстве насчитывалось около тридцати тысяч овец. В глухой степи, окруженный полудикими людьми, он воздвиг сказочный дом. В салоне стоял новый рояль фирмы «Петров». Я вспомнил фабриканта из нашего Старого Града. Знал ли он, куда только занесло его продукцию? Рояль из Старого Града! Я легонько ударял по клавишам, пробуя тон, и мне вспоминались ворота фабрики и ведущая к ним дорога, когда-то мы с Ларисой гуляли по этим местам.
Мы провели у Овчинникова несколько дней. Он не отпускал нас, говорил о всяких опасностях, которые нас ждут в пути. Здесь, у него, мы в полной безопасности. Пока мы были в Соломихине, через село проехало множество людей из разных концов страны, даже из Москвы. В основном это были торговцы, следовавшие за фронтом, знавшие его законы, его движение. Все они были связаны с белыми. Наступило крайнее время и нам найти способ возвратиться в Саратов. Овчинников нанял две повозки для нас и еще для одной семьи, возвращавшейся в Москву. Мы должны были ехать к железной дороге Саратов — Астрахань, то есть дать большой крюк, чтоб скорей достичь цели.
И снова нас поглотила степь. Навстречу нам попадались всадники. Пока они подъезжали, я гадал, чей это патруль, из какого кармана надо доставать документы. В правом лежали белогвардейские, в левом — советские. Но никто нас не останавливал. Бросят в нашу сторону мрачный и немного удивленный взгляд и едут дальше. День тянулся бесконечно. А вечеров вообще не было. Солнечный шар грузно переваливался через горизонт, который стягивал нас своим обручем, и сразу наступала черная ночь. Наш обоз останавливался. И люди и животные готовились ко сну. Неподалеку сверкала стальная поверхность соленого озера. Степь спускалась к Каспийскому морю. Лошади отказывались пить воду. Стоило им только понюхать ее, как дрожь отвращения пробегала по всему их телу. Привыкнув к внезапно наступившей темноте, мы начинали различать звезды над нами. Чем глуше ночь, тем они ярче сияли. Впервые в жизни я видел такое огромное небо и такие яркие звезды. Казалось, до них можно было дотянуться рукой, набравшись храбрости. Я лежал на одеяле и долго водил глазами с одного края горизонта на другой, отгадывал созвездия, шептал названия звезд, которых я знал не так много. Чем дольше я смотрел, тем чаще они падали на меня.
Небо было совсем рядом. Это открытие поразило меня. Я вдохнул воздух в легкие. Запахло чем-то пряным, мать обычно добавляла похожую приправу в картофельный суп. Открытие мгновенно отделило меня от прочих, не ведавших, что небо — здесь, с нами, среди нас, в стакане, в глазах, под брюхом долговязого верблюда. Я ощупал свою ладонь, зажег спичку, быстро посмотрел линии на ладони, а я давно на них не смотрел, и заключил, что звезда артистического вдохновения все еще здесь, под безымянным пальцем, а линия жизни, которая в юности разрывалась где-то на середине, сейчас была скреплена тонкой черточкой, прорезавшейся на ладони за последние годы. Спичка быстро догорела. Губы мои растянулись в счастливую улыбку. Небо со мной. Я живу в небе. Хотелось закричать: «Я здесь! Я — небо!» Я понимал, что это глупо, но я и впрямь испытывал такое ощущение.
Иной раз жизнь предоставляет тебе возможность перескочить в другое, новое состояние. Конечно, это только возможность, к тому же не очень ясно выраженная. Ты можешь стать другим человеком. Но, как правило, возможность не используется, вернее редко используется. Бывает, что люди, которым удается ее почувствовать, чересчур быстро, с болезненной поспешностью бросаются ей навстречу, разбиваются, но достигают цели. Позднее о них говорят как о великих людях.
В ночной степи я ощутил то же самое, как некогда в Гельсингфорсе, когда меня вдруг охватывали сверкающие надежды. Я был мальчик, был чист и на несколько мгновений возносился в какие-то заоблачные выси…
Утром нас будили возчики. Торопили. Предстоял долгий и небезопасный путь. Я боялся, как бы тряская дорога не навредила легким Михала. Но телега катилась довольно гладко и легко по едва различимой колее. Михал начал шутить. Подбадривал меня. Мы ехали целый день с небольшими остановками, чтобы дать отдохнуть лошадям. К вечеру нас ждала в степи новая неожиданность.
Летнее стойбище киргизов, юрты, овцы, кони, верблюды. Когда скот поедает все в округе, киргизы переселяются в новое место. Юрты выстроились по кругу возле самой большой.
Приняли нас со степенным спокойствием и ввели в центральную юрту. Внутри ничего не было, кроме ковров. Один, огромный, покрывал пол юрты, другие лежали стопками вдоль стен. Седой киргиз глубоко поклонился нам и жестом руки пригласил сесть. Он знал несколько слов по-русски. Две молодые женщины поднесли нам холодный айран в деревянных плошках, напиток, приготовленный из овечьего молока. Старик ни о чем нас не спрашивал. Может быть, ему уже сказали, что с нами случилось в «Поляне», или его это не интересовало. В юрте мы просидели недолго, меня не покидало состояние тревожного смущения перед этими номадами, всем своим видом выражавшими снисходительное презрение ко всему тому, что находится за пределами их жизненных норм. Снова вежливые приветствия. На этот раз и мы, научившись у них, проявили большую учтивость, чем при встрече.
Снова дорога. Приближался вечер. Солнце покраснело, потемнело и быстро скатилось за горизонт. На нашем пути оказалась деревня Таловка. Здесь зимой живут крестьяне-пастухи, которые летом кочуют по степи со своими стадами. Деревня была почти пустой. Нам нужен был ночлег, наши возчики нашли старую женщину, согласившуюся пустить нас в дом. Она расстелила на полу каждому по толстому одеялу, мы улеглись довольные, что оказались под крышей. Но заснуть нам не удалось. Тысячи толстых, крупных клопов набросились на нас, прежде чем мы закрыли глаза. Вдобавок у меня начались сильные спазмы в кишечнике, потому что из-за нерегулярного питания и нехватки воды я все время страдал от запоров. Воды мы боялись, тиф свирепствовал даже в городах, что уж говорить о негигиенических условиях деревень, мы ничего не пили, кроме молока, которое приходилось пить из вежливости.
Уборной здесь, конечно, не оказалось, ходили в свинарник, где я и попытался избавиться от содержимого моих слипшихся кишок. Всю жизнь потом мне пришлось страдать от последствий этого путешествия. Да, Таловку я не забыл.
Тронулись мы поутру и скоро приметили блеск железнодорожных рельсов. Из Астрахани прибыл поезд, мы сели в вагон. Михал вдруг сделался серьезным, не осталось и следа от его юмора, с которым он переносил все тяготы нашего путешествия, как будто он только сейчас понял, что попытка вылечить его кумысом провалилась и что никаких надежд поехать куда-нибудь в скором времени нет и быть не может.
В консерватории нас ждало множество проблем. Надо было вернуть помещение, реквизированное для нужд армии. Деникин был разбит. Саратову больше не угрожала никакая опасность. К нам прислали политического комиссара, на помощь которого мы очень надеялись. Комиссар, бывший сельский учитель, старый большевик, добряк, не обладающий заметной энергией, по моему настоянию ходил со мной от одного органа власти к другому, открывал двери в коридорах исполкома, заглядывал в кабинеты и констатировал, что там или идет совещание, или много посетителей; ничего мы не добились. Мне стало ясно, что надо изменить тактику. Я обратился в студенческий комитет (Студком). Действуя как ударный отряд, он сметал все преграды на нашем пути к руководящим товарищам. Студенты шли впереди, я — за ними. Я обрисовывал положение, в котором оказалась консерватория, а молодые люди не просили, они шумно отстаивали свои права, сердились, энергично требовали нормальных условий для занятий. И мы победили. Нелегко иметь дело с армией, но нам все удалось уладить. Провели необходимый ремонт, втащили рояли и другие инструменты. Открытие консерватории отметили торжественным концертом. Зал был полон. Наш комиссар сидел в первом ряду босой.