После нескольких бессонных ночей в поезде, после долгой ходьбы через весь огромный город я наконец отсыпался у Коганов и утром, попив чаю, направлялся в обход учреждений.

Музыкальный отдел Наркомпроса? Там-то и там-то… Кто вам нужен? Объясняю. Представляюсь. Музыкальные округа? Да, товарищ такой-то и такой-то. Всегда кто-то другой. Здесь ли он? Счастье, если он оказывается на месте. Как правило, это музыкант. Мы говорим, и он во всем со мной соглашается. «Округа еще очень молодые организации. Пройдет немало времени, пока они смогут развернуть свою деятельность и включатся в общую культурную жизнь страны. Да, вам необходимы ноты и другие материалы. Но у нас не хватает даже для Москвы». Слушаю его и думаю: неправда, они у вас есть, но вы сидите на них, как собака на сене, и другим не даете. Вежливо говорю ему о том, что где-то должны быть большие склады, их необходимо найти, не провалились же они сквозь землю, кто-то должен этим заняться — и, скорее всего, вы! Входят сотрудники из других кабинетов, начинается оживленная дискуссия. Наконец составляется резолюция: необходимо ускорить снабжение округа музыкальными материалами и установить тесный контакт округа с центром. Резолюцию заверяют печатью и вручают мне. Я складываю вчетверо этот бюрократический документ и отправляюсь на вокзал, где становлюсь в очередь командировочных в специальную кассу. Но Москва не Саратов. Там меня даже на вокзале знали. Кроме того, в Москву приезжают со всего Советского государства. Жду, жду, когда наконец подходит моя очередь, и узнаю, что могу ехать только завтра. Довольный и тем, возвращаюсь к своим друзьям, мы едим конину, при этом хозяйка шутит: «Лошади поданы!»

После обеда я как-то вышел побродить по переулкам Арбата, где возле старой церквушки и небольших особняков бывших богачей жили Коганы. Раздался первый удар колокола, к нему присоединился другой, третий, четвертый — так начинался ежедневный концерт московских колоколов. Нигде ни живой души. Темнота густеет. Огромный город тогда еще не был освещен. Вспомнил Сараджева, его сына, не он ли это звонил?

Что с ним? Я совершенно потерял их след. То ли уехали. То ли погибли. Мне стало жаль талантливого юношу, а еще больше его отца, моего приятеля. (Можно представить себе мою радость, когда в 1950 году я встретил его в Праге в делегации советских музыкантов.) Мне было грустно и одиноко. Я вернулся к Коганам. После чая с хлебом я в темноте играл на великолепном «Стейнвее».

На следующее утро я тщетно искал пассажирский вагон. Весь поезд состоял из товарных вагонов. С трудом я пробился в один из них. Всюду было битком набито. Многие ехали с винтовками. По спине моего соседа разгуливали вши. Однако другого свободного места не было. Да и какой смысл пересаживаться! У женщин с детьми, сидевших в середине вагона, вшей, скорее всего, еще больше. Сыпной тиф в это время становился настоящим бедствием и принял размеры эпидемии. Сколько вшей укусило меня за время этой поездки? Настоящее чудо, что ни одна не оказалась заразной!

В Саратове мы снова принялись ждать, чтобы Москва выполнила обещание. Делали все, что было в наших силах. Давали концерты в казармах, Домах культуры, организовали народную консерваторию с широкой культурно-просветительной программой. Со склада большого магазина, торговавшего до революции музыкальными товарами, мы конфисковали инструменты и ноты и раздали их музыкальным организациям. Из Москвы по-прежнему не было никаких вестей.

Я снова отправился в Москву. Музыкальный отдел находился уже в другом здании, работали там уже новые люди, я не нашел среди них ни одного, с кем разговаривал прежде. А Петроград заботился только о своей культурной жизни. Лишь спустя год после образования округов Лурье пригласил нас в Москву на совещание и объявил, что округа ликвидированы, так как территориально не совпадают с административным делением страны на губернии. С сердца у меня упал камень. С нашим губисполкомом у меня были хорошие связи, там меня знали и хорошо ко мне относились. Секретарь исполкома был мужем моей ученицы и во всем шел мне навстречу.

Топлива не хватало. Завхоз консерватории разузнал, что в ближайшем лесу минувшей зимой красноармейцы рубили деревья, но срубили только верхнюю часть, торчавшую из-под снега, а сейчас снег растаял. Стояла весна, настоящая русская весна! По Волге плыли льдины двухметровой толщины, громоздились, создавали заторы, вода кипела, билась, рычала, пока наконец ледяная плотина не взрывалась со страшным грохотом, после чего льдины снова ползли, сталкиваясь и налетая друг на друга, быстрое течение, словно ножом, рассекало лед и дробило его на мелкие куски… Я часто стоял на высоком саратовском берегу над Волгой и с волнением наблюдал за этой борьбой: весна, весна… А с другой стороны дышала степь: весна, весна, и уносила вдаль мой безмолвный стон, боль, одиночество, ужас перед надвигающимися ужасами, одиночество, одиночество без Михала… Но я снова приходил сюда почти ежедневно и безмолвно взывал о помощи, устремляясь в мыслях за Волгу, в степь, опустошенный, готовый ко всему…

Небрежно срубленные, расщепленные пни оказались довольно высокими. Завхоз выхлопотал разрешение на их вырубку для консерватории.

— Приходите завтра утром в консерваторию, получите дрова, — сказал он мне.

— Дрова?

— Да, только вам придется самим отвезти их домой. Сумеете?

Как не суметь, думал я, хотя никогда в жизни не имел дела с лошадьми. Он запряг мне нашу лошаденку, доставлявшую из окрестных мест разбитые или целые инструменты, и объяснил:

— Когда дернете за правую вожжу, лошадь пойдет вправо, а когда дернете за левую, то влево. Если встретите верблюда, быстренько напяльте ей на голову этот вот мешок, боится верблюдов, понесет.

Поехали. Лошадь слушалась. Я был уже возле самого леса, как вдруг словно из-под земли показался верблюд. Я бросил вожжи, соскочил с телеги, схватил лошаденку за узду и как можно быстрее замотал ей голову мешком. Я дрожал не меньше, чем лошадь. Долго мы потом приходили в себя, прежде чем смогли продолжить путь. Дорога стала подниматься в гору. Мы спокойно ехали прямо, и вдруг лошаденка принялась сворачивать вправо. Съехали с дороги, телегу трясет, я тяну за левую вожжу — ничего не помогает. Бросил вожжи и смотрю, что будет дальше. Впереди на дороге показалась огромная яма. Так вот оно что, подумал я, лошадь сама выбрала правильный путь. После я ей уже не мешал. Она сама превосходно довезла меня до места, где нужно было грузить дрова, и остановилась. Я был пристыжен и с тех пор питаю огромное уважение к лошадям. Нагрузив дрова, я спросил:

— Ну что, поехали?

Лошаденка кивнула головой, глядя на меня разумными глазами. Доедем благополучно, подумал я и уже предвкушал радость Жени при виде такого богатства. Но, подъезжая к одному перекрестку, я отвлекся, ушел в свои мысли и поздно заметил верблюда. А лошадь уже в испуге понесла, не слыша моих окриков и увещеваний. Она скакала во весь дух, и я уже подумал, что все кончится переломанными костями где-нибудь в канаве или в витрине магазина. Дрова рассыпались во все стороны. Ее паника передалась мне. Я понимал ее беспредельную растерянность, остро чувствовал ее страх. Наш страх был общим: и дело было не в верблюде, страх вызывало все, надо было его немедленно подавить, отсечь, как можно скорее отсечь, уничтожить этот страх и все то, что его породило. Раздались крики, словно кто-то звал меня по имени, я подумал о Михале, как бы он смеялся, да, он хохотал бы, да и действительно все выглядело безумно смешно… Вдруг я увидел чье-то совсем молодое лицо, незнакомый юноша с короткими волосами бежал рядом с лошадью, постепенно бег замедлился, юноша держал лошадь за узду, не отставая от нее ни на шаг. Мы спасены, паники как не бывало, хотя колени у меня еще тряслись и пот струился по спине… Лошадь стала. Вокруг собрались люди. Они подобрали дрова и побросали их в телегу.

— Вы меня знаете? — спросил я юношу, стараясь, чтобы голос дрожал не очень сильно.

— Поезжайте скорей домой, — сказал он и предложил мне помочь взобраться на телегу. Я отказался, взял лошаденку под уздцы, и потихоньку, шаг за шагом, как двое больных, мы дотащились до дома.