Ян посылал телеграммы из Копенгагена. И деньги послал. Своей матери, не нам. На дорогу я бы как-нибудь нашла денег. Безумная мысль. Все друзья меня отговаривали ехать. Да и чиновники, сочувствовавшие нам и хорошо нас знавшие, не советовали проявлять настойчивость. Бог с вами, война ведь. Мировая война. Сиди с ребенком на месте и не рыпайся. Береги голову. Береги крышу над головой. Война. А потом революция. Что может быть страшнее?

Так вот и прошли годы. Когда мы снова встретились, идол его жизни, Михал, был мертв. Первые слова Яна были о нем. Отец на вокзале ответил ему той же монетой: мать схоронили четыре года назад.

Женю он привез к нам, потому что Михал умер. Точно так же он мог приехать и сказать: «Я не привез Женю, потому что Михал умер».

Как сейчас вижу его. Стоит на пороге комнаты, мои кинулись к нему, а за ним — две фигуры, одна высокая, другая маленькая, истощенная, испуганная девочка.

Он по-прежнему стоял на пороге, никто не взял его за руку, никто не предложил ему сесть, никто не обнял прячущегося за его спиной испуганного ребенка. Я сказала:

— Мама умерла.

— Знаю, — ответил он, — схоронили четыре года назад.

Я читала на его лице: «Не надо было мне приезжать».

А может, рассказать ему сейчас же, не откладывая, как я нашла свою дочь запертой в подвале, когда пришла за ней вечером, чтобы забрать домой. Она гостила у них на вилле два дня. Я ее ищу, а они делают серьезные лица: она в подвале. Что такое? В подвале? Анна в подвале?

Заперла ее там родная бабушка, его мать, обожаемая, оплакиваемая, незаменимая, добрая и нежная мать. Что случилось? Оказывается, Анна раздавала наши яблоки соседским детям через забор, срывала даже незрелые и пихала им через забор, быстро, исподтишка. «Расточительница, крала у нас, чтобы раздавать чужим. Ты не научила ее спрашивать разрешения».

Анна больше никогда туда не ходила. Мы — тоже.

Мне хотелось его обнять и никогда больше не выпускать, держать его в своих объятьях, пока руки не отсохнут. Он был такой поблекший, угасший, растерянный. Меня утешал только тихий свет в глубине его глаз. Все-таки он был рад видеть нас. Несмотря на скорбь по матери и удары, нанесенные ему отцом, на его бледном лице трепетала надежда: мы вместе. Но к чему было все это, если я не могла прильнуть к нему и шепотом спросить его, будет ли он приносить мне цветы, ведь я стала такой искусницей, выучилась делать настоящие картины из засохших цветов — мать даже продала несколько моих картин! Нет, нет, ничего похожего! Еще мне хотелось сказать ему, что я буду для него и Михалом, и матерью, что к тому же ни Михал, ни мать не были такими людьми, какими он их себе представлял. Никогда ни слова не сказала я ему о Михале. О том, что я о нем думаю. Этот человек был неуязвим, как скала, я бы разбилась о него. О матери я ему кое-что сказала, но гораздо позже. И услышала в ответ:

— Знаю, ты никогда с ней не ладила. Она была прекрасная женщина. Страдалица.

Всегда она ходила в страдалицах, а я не умела с ней ладить. Не имело смысла говорить с ним об этом. Так повелось с начала, с самого начала: тогда еще за мной ухаживал его брат, она не терпела меня.

Братья давали концерт в Старом Граде, и их мать была личностью номер один. Она не подозревала, что он выберет именно меня! В то время я даже не окончила средней школы. Торговала в табачной лавке, дни мои проходили в разговорах. Лавка никогда не пустовала. Редко кто выходил сразу. Покупали, чтобы иметь повод поговорить. Составился даже свой кружок, который регулярно собирался.

На концерт меня взяла с собой соседка, знавшая Михала. После концерта она потащила меня за кулисы поздравлять его. Тогда все и началось. Уже на следующий день Михал назначил мне свидание. Мы гуляли по лугам за городскими стенами. Все шло очень быстро. Все. До конца.

Он был восходящая звезда, и я форсила, идя рядом с ним по главной площади и парку. Два раза в неделю там играл духовой оркестр, и я, прильнув к его сильному плечу, вела его вокруг клумбы с красными гладиолусами; сделав так два-три круга, он увлекал меня в темноту. Его очень смешило, как это все так послушно ходят по кругу, пара за парой, это, мол, занятие для лошадей, а не для людей.

Потом они с Яном укатили в столицу, и оттуда он мне ни разу не написал.

Когда они снова приехали летом на каникулы, я стала встречаться с Яном.

Ох уж эти летние каникулы! Ждали мы их, как прозябшие до костей — солнца. Приезжали со всех сторон и сыновья Галека — они тоже учились в других городах, и их знакомые, и всякие родственники, проводившие здесь лето. Летом у нас было шумно, весело, полно молодежи.

По счастливому совпадению сыновья дедушки Галека и их лучшие друзья, пятеро братьев Кавалеровых, приходили в нашу табачную лавку. А они были самыми близкими друзьями Михала. Разумеется, и Яна. Один из Кавалеровых был настолько предан Михалу, что, когда тот сломал ногу, тайком от родителей катаясь на велосипеде, он, как только Михал мог вставать с постели, таскал его на спине, лишь бы Михал не пропускал встречи на Трепше, где два раза в неделю собирались Кавалеровы, Галеки и Непомуцкие. В этой мужской компании мы с сестрой были единственные девушки. Иногда к нам присоединялась старшая дочь Галека Ружа, хмурая девица, которая в конце концов вышла замуж за старшего Кавалерова. Эти семьи не разлучались. На холме, возвышавшемся над равниной вдоль Лабы и Орлицы, у Кавалеровых был летний домик, перенесенный туда с выставки в Старом Граде, живописное фантастическое строение в тирольском стиле. А хозяева его умели быть веселыми и гостеприимными. Отец с сыновьями любовно ухаживали за большим садом, окружающим дом, который весной утопал в море цветущих яблонь. Осенью сад покрывался спелыми плодами самых разных расцветок, от желтых до темно-красных. Фруктовые деревья были подобраны со знанием дела, выращены с любовью, а земля там словно создана для яблонь.

Почти каждый день устраивались соревнования — кто быстрее и незаметнее доберется до Белой башни, как мы окрестили эту нашу, можно сказать, общую, летнюю резиденцию. Дорога туда шла или прямо через реку, а потом узкой тропинкой через широкий луг, или через село, был и обходный путь по опушке леса. Собака Кавалеровых — толстый сенбернар Шарик знал про эти наши игры и встречал нас в самих неожиданных местах. Одно время он сидел в засаде на другом берегу Лабы и, как только замечал кого-нибудь из нас, обрушивал на гостя брызги воды и лишь тогда позволял ему, забрызганному и рассерженному, перейти по мосту, чтобы как можно более незаметно пробраться через луг. В Трепше мужчины играли в кегли, а по вечерам музицировали. У Михала был квартет и квинтет, в котором играли учитель и сельский священник, молва об оркестре распространилась далеко, и в Трепшу стали приходить меломаны из Старого Града. По обыкновению, в четверг давался концерт серьезной музыки, в остальные дни недели играли, если вообще играли, для собственного удовольствия. Хозяин корчмы, поклонник Михала, приобрел для нас рояль фирмы «Петров».

После возвращения Яна из России часть его прежних товарищей оказалась в Старом Граде или, по крайней мере, собиралась здесь на праздники. Я попыталась восстановить их дружеские отношения. Ян находил общий язык только со старшим Кавалеровым, юристом. С другими потерял всякую связь. «Что поделаешь, — сказал он мне, — они теперь совсем чужие». Старший Кавалеров советовал ему требовать у отца соответствующего возмещения; после смерти матери Яну полагалась часть дома, который они построили вместе с Михалом, но тот не хотел даже слушать об этом.

Близ корчмы, возле кегельбана, раскинулся большой запущенный сад. Здесь мы иногда играли в прятки. Запах переросшей крапивы, горький и опьяняющий, густые заросли орешника, в котором мы собирали орехи еще в детстве. Обычно я пряталась с кем-нибудь из молодых людей, возбужденная, один на один в темноте, не важно с кем, мы молча держались за руки, что-то происходило между нами, но что — не знаю и сейчас. Нечто подобное я чувствовала, когда мы бродили по лесу, уходили далеко от остального мира, разделялись по двое или по трое, собирали землянику, малину, грибы или слонялись без дела, перекликаясь, чтобы не заблудиться. Михал, Ян и все остальные предоставляли выбор партнера для таких уединенных прогулок случаю. Сейчас мне кажется, что я могла бы выйти замуж за любого из них. Если бы Михал выбрал мне в мужья кого-то другого, не Яна, быть бы мне сейчас женой того избранника.