Выхожу. Ищу почту. Встречные люди не отвечают на мою улыбку. Быстро пишу телеграмму и посылаю ее в Дудовку отцу, полагая, что он известит всех.

Вот будет сюрприз! Что Лариса скажет? Мать?

Прага. Показываю Жене из окна поезда Градчаны. Рассказываю ей о Праге. Она молчит и будто ничего не видит. Устала, думаю, не выспалась. Мое волнение растет. Сейчас увижу мать. У меня такое чувство, что я приехал только ради нее. Быстро поправляю себя. Здесь Лариса. Но… Но… Здесь Лариса.

Старый Град. Выходим. Выносим багаж. Скрипка и два чемодана. На станции один отец. Лицо смущенное. Ни о чем не спрашивает. Я молчу, он подзывает извозчика, говорю ему, что это Женя — супруга Михала, что Михал умер. Он тут же переходит на другое. Реестр смерти. Мать умерла. Тетка умерла спустя неделю после нее, повторял он, как будто это было самое главное. Представляешь, говорил он, спустя неделю!

Я думал, что мы едем на виллу. Однако извозчик получил распоряжение остановиться перед домом, в котором когда-то жили родители Ларисы.

— Твои здесь, вам здесь сходить, — сказал он.

Сходим. Он уезжает. Быстро стучу в дверь. Открывает Лариса.

Женя и девочка стоят за моей спиной.

Не было в моей жизни ничего более тяжелого, чем возвращение на родину.

7

На утро следующего дня после первой унылой ночи я зашагал к старому мосту, остановился на нем, и мне вспомнились льдины, которые однажды здесь проплывали, когда — точно не помню. На Лабе это было редкостью. По крутой улице поднялся на главную площадь. Прошел мимо построенного в стиле ренессанса дома епископа, мимо ряда маленьких низких домиков членов курии, каждый на одного каноника. Жили они уединенно, у каждого была старая домоправительница, в детстве я их всех знал, потому что мы бросали камни в ворота до тех пор, пока они их не открывали, мы прятались за углом, но стоило воротам закрыться, как все начиналось снова. Еще потешнее игру мы придумали со служанкой епископа. Мы привязывали к звонку кость, почуяв лакомство, уличные собаки прыгали, чтобы достать кость, хватали ее зубами, тащили и поднимали неслыханный трезвон. Как только дверь открывалась, собаки разбегались, и так продолжалось несколько раз, пока служанка не догадывалась, в чем дело, и не осыпала нас громогласной бранью похлеще извозчика. Все мы в детстве прислуживали в церкви, позднее я играл каждую мессу и наблюдал, как священники соревновались, кто быстрее закончит службу. Они заключали между собой пари, каждый день подсчитывали сэкономленные минуты, а в воскресенье подводили итоги, кто оказался ловчее всех. В Праге я уже играл как профессиональный органист, и хотя получал весьма скромное жалование, это уже доставляло мне удовольствие. Канули в прошлое детские игры. Я любил собор святого Якова, люблю его и сейчас. Акустика там прекрасная, и пахло не только ладаном, старым церковным облачением и испарениями человеческой толпы, но и еще чем-то необъяснимым. Святой Яков — волшебный храм, таким он предстал передо мной и после возвращения в двадцать первом году.

На площади возле собора Святого духа, самого красивого собора Старого Града, под старой башней жил давнишний друг нашей семьи Галек.

Как и семь лет назад, в доме пахло кошками. Толстый пес Галека по кличке Тигр, хоть и был он беспородный, гонял их по лестницам. Галек жил на третьем этаже. Тигр был ленив и только появление кошек могло сдвинуть его с места. Каждый день в одиннадцать часов Галек выводил его на прогулку и по дороге заходил к нам, вел оживленные разговоры с матерью, при которых я никогда не присутствовал, она готовила обед, а Галек сидел посередине кухни, небрежно вытянув ноги, так что мать поминутно должна была через них перешагивать, когда хлопотала возле плиты. В мастерскую он даже и не заглядывал, а собака должна была оставаться во дворе, потому что у нас в доме не любили животных.

Постаревший на семь лет, похудевший, безумно уставший, взволнованно поднимался я на третий этаж. Застекленные двери квартиры Галека всегда были темны, так как вели в кухню без окон. Я прислонил голову к стеклу и прислушался. Мертвая тишина. Тигр, наверное, сдох. И хотя он неохотно вставал с места, рычанием он всегда оповещал хозяина о посетителях. Я постучал. Спустя некоторое время послышались знакомые торопливые шаги. За стеклами дверей появился Галек. Посмотрел на меня, как будто мы расстались вчера, открыл дверь, поцеловал в обе щеки и впустил внутрь. Когда я, миновав кухню, вошел в его единственную большую светлую комнату, он остановился передо мной, посмотрел на меня своими черными, горящими глазами, не утратившими своего былого разбойничьего блеска, и сказал:

— Печальная встреча!

Он всегда отличался склонностью к патетике, но это ему шло. Наконец я был дома.

Мы сели за длинный и широкий стол, над нами, как и семь лет назад, свободно летали всякие птицы.

— Неужели за столько лет ты ни разу не мог приехать? — спросил он.

— Ты знаешь, что Михал умер?

— Вот что! — И он искренне, навзрыд заплакал. — Все наши умерли, — рыдал он, — все, все, все.

С нежностью разглядывал я большую комнату, в ней ничего, ровным счетом ничего не изменилось за эти семь лет войны и революции, здесь все еще чувствовался запах карамелек, которые он постоянно носил в кармане и раздавал знакомым и незнакомым детям, по-прежнему возле окна стоял огромный граммофон с трубой и заводной ручкой на боку великолепного резного ящика.

— Навещает тебя кто-нибудь? — спросил я.

— Сыновья в Праге. Живу один. Здесь рядом гимназия. Девочки заходят.

Галек вечно возился с молодежью. Таким я его запомнил со школьных лет. Раньше это были мальчишки. Его сыновья, нас двое, соседские ребята составляли нашу команду. Он водил нас за грибами, черникой, земляникой, малиной — смотря по сезону, у него были знакомые крестьяне, к ним можно было зайти выпить молока или воды, поесть хлеба с медом. Он учил нас плавать в Орлице. Или в Лабе.

Галек наконец успокоился.

— Я очень ее любил, — проговорил он.

Ах, я вырос, подумал я, стал взрослым, и он решил открыть мне, что был возлюбленным моей матери.

Их связывало искусство. Сапожник и акушерка, они оба играли в любительском театре, он — режиссер и автор романтических и любовных пьес, она — первая звезда. Отец тоже появлялся на подмостках. В театр его привели обязанности члена добровольной пожарной дружины. Он каждый вечер присутствовал на спектакле, будь то драма, опера, оперетта — все равно, выучил наизусть арии и пел их, стругая доски в мастерской. Записался в любительский театр отец раньше матери, но он всегда был на третьих ролях, как на сцене, так и дома.

Когда мать приехала в Прагу, чтобы наладить нашу студенческую жизнь во время занятий в консерватории, Галек дважды в месяц обязательно нас навещал. Отец приезжал каждую субботу.

— Надо еще сегодня зайти к отцу, — сказал я.

— А ты когда приехал?

— Вчера.

— И что же?

— Я буду жить у родителей Ларисы. Мы все там. Знаешь, я ведь привез жену Михала с ребенком.

— Это ребенок его?

Я вздрогнул. Галек взволнованно смотрел на меня. У него были все еще поразительно сверкающие глаза, поразительно живое лицо, его волосы, сейчас совершенно седые, все еще падали, как и раньше, на лоб, а борода, тоже седая, была холеной. Он по-прежнему был привлекателен.

— Его, — сухо сказал я.

— Зачем же ты их привез? — спросил он.

Я понял, что он задал бесспорно главный вопрос, на который я должен был бы пространно ответить, что, мол, я включил их в свою генеральную жизненную программу: возвращение на родину, самоутверждение в искусстве, попытка и жене Михала, и Ларисе, и Старому Граду, и отцу, и всему миру доказать, кто я. Наконец, здесь моя семья.

— Будет забава у моей дочки. Ты видел ее?

Он кивнул головой.