Итак, в начале декабря двадцать первого года мы сели в роскошный вагон и без происшествий добрались до Петрограда, где вагон прицепили к скорому поезду на Таллин. На советско-эстонской границе пришли советские пограничники. Они долго изучали наши документы и, наконец, решили, что мы не имеем права покинуть Советскую Россию в индивидуальном порядке, а должны ехать только в эшелоне с другими репатриантами. Все наши попытки разъяснить ситуацию ни к чему не привели. Нас сняли с поезда. «Пошлем телеграмму в Москву, попросим указаний, а вы пока побудете с нами». Нас разместили в бараке, где жили сами пограничники. Станция была маленькая, неприметная, всюду глубокий снег, кроме военных, вокруг ни одной живой души. В кармане у меня ни копейки. Деньги (опять же по инициативе Жени) мы отдали эстонским знакомым в Москве, они же нам дали номер счета в эстонском банке, где мы должны были их получить. Номер я записал на манжете рубашки. Итак, деньги в Таллине.

Еды в дорогу мы взяли немного. Разговорились с пограничниками. Они извинялись, ссылаясь на строгие предписания. Делились с нами своими припасами. Поездов почти не было. Нас окружала тишина снежной пустыни. В Москве нам рассказывали жуткие истории о том, как солдаты раздевают пассажиров на эстонской границе, дают им другую одежду, что попало, иногда старое солдатское обмундирование, чтобы не задерживать поезда, а потом на досуге распарывают одежду по швам и извлекают золотые монеты, жемчуг, бриллианты. Никаких запасов одежды мы не заметили на нашей станции. Когда же мы об этом рассказали пограничникам, они буквально катались от смеха. Я боялся, как бы они не попросили меня сыграть им что-нибудь на скрипке, потому что мы сказали, что это мой инструмент. Несколько дней мы провели с ними, стараясь сохранять оптимизм; они нас кормили и просили рассказать о жизни в Москве, Саратове, Ростове. Я рассказывал, кое-что добавляя от себя, чтобы получилось поинтереснее.

По ночам я выходил на улицу, прислушивался.

Ночь. Кругом толстыми слоями лежала темнота. Ночь вышла из земли и, не коснувшись и не запятнав снега, разлилась по небу. Нигде ни одной звезды. Подо мной нетронутая белизна снега, словно срезанного ножом. Еще можно было бы вернуться. Судьба возвращает меня. С той минуты, как мы отправились в дорогу, она непрестанно вставляет нам палки в колеса. Меня мучили самые черные опасения. Я прислушивался. Ждал самого страшного. Каждую минуту. Вот сейчас… Устав, я плелся в барак. Все спали. Часовой стоял далеко, у самой станции.

Спустя неделю пришел командир: Москва по телефону разрешила нам дальнейшее следование. Прибыл поезд и с ним эстонский международный вагон. Пограничники помогли нам сесть, к вещам даже не дали прикоснуться. Я нес скрипку. Женя вела за руку дочку. Багаж наш вообще не просматривали ни когда сняли с поезда, ни когда снова посадили. Под дружеские прощальные взмахи рук мы пересекли границу Советского государства.

Когда мы приехали в Нарву, первую эстонскую станцию, нам заявили, что срок эстонской визы истек и нас не имеют права впускать в Эстонию. С трудом сумели мы убедить пограничников в том, что завтра утром мы все уладим в чехословацком консульстве. Очевидно, международный вагон, в котором обычно ездят дипломаты, возымел свое действие. Нас приняли, видно, за каких-то значительных персон. Мы поехали дальше.

Таллин и Рига. Женя вспомнила талантливую ученицу Михала, еврейку из Ревеля, учившуюся когда-то у Михала в Саратове и сразу же после его смерти вернувшуюся в Ревель. Она знала, как ее зовут, знала, что у отца ее книжная лавка. Мы легко нашли их. Женя постучала. Нам открыли и сразу же заключили в объятия. Встретили радушно. Ни о какой гостинице и слышать не хотели. Я пошел в чехословацкое консульство. Консул сидел, как мне показалось, совершенно без дела. Наш случай его профессионально заинтересовал. Он выдал мне чехословацкий паспорт, вписал в него в качестве спутников Женю и девочку, выдал нам визы через польский коридор в Германию. В первое окошечко в эстонском банке я назвал таинственный номер, записанный на манжете рубашки. Мне без слов отсчитали банкноты. Не спросили даже документов. Много денег ушло на уплату пошлин в чехословацком консульстве. Три дня мы пробыли в Таллине. Я ходил по городу, узкие улицы и старые дома напоминали мне Прагу. Отсюда поехали в Ригу. Там жили родственники Жениной матери. О них Женя знала еще в Саратове и заранее с ними списалась. Только когда мы снова сели в поезд (в Риге мы провели лишь один день), Женя рассказала, что родственники убеждали ее остаться с ребенком у них, самым серьезным образом отговаривая от ненадежного будущего со мной.

— Кто он тебе? — говорили они. — Никто, понимаешь, он тебе никто!

Она поглядела на меня своими огромными глазами и повторила несколько раз: «Никто, никто, никто».

Я ласково погладил ее по волосам.

Снова границы. Разные полицейские мундиры. Таможенный досмотр. Вопросы. Ответы. И вот — Берлин. Но это уже был не тот большой, опрятный Берлин, тот чистый светлый город с изумительно свежим воздухом, в котором когда-то так легко дышалось. Это был грязный, омерзительно-неприятный город, всюду висели плакаты: «Остерегайтесь воров!» На улицах лежала печать упадка. Берлин обносился, подурнел.

Ночью прибыли на чехословацкую границу. «Подмоклы, Чехословакия», — крикнул кто-то. Сердце застучало в груди. Я встал. Женя и Любочка спали.

Через окно вагона я видел, как поспешно выходят люди, толкаются, торопятся к выходу и исчезают в освещенном здании вокзала. Нигде ни одной надписи на немецком языке. Всюду чешские слова. Солдат и полиции не видно. Должно быть, где-нибудь тут. Надо их поискать. Не двигаюсь с места. Вагон опустел. И на перроне толпа поредела. Странный припадок страха охватил меня. Но я овладел собой. Тронул Женю за плечо:

— Вставай, приехали.

Будим Любочку. Отбивается, закрывает лицо руками. Выношу ее на перрон, передаю Жене и возвращаюсь за вещами. Зал ожидания рядом, в нескольких шагах. Волоку туда багаж. Никто на нас не обращает внимания. Чувствую себя неприятно, как человек, нелегально перебравшийся через границу и скрывающийся от властей. Тороплю Женю, усаживаю их на скамью в зале ожидания и иду искать полицию.

Впервые в жизни встречаю чехословацких полицейских. Здесь же и таможенник. Улыбаюсь, стараясь скрыть дрожь в голосе. Мне кажется, толстый начальник и его помощник смотрят на меня подозрительно. Моя родина, думаю я, боже мой, это моя родина! Расспрашивают о багаже. Говорю о скрипке своего брата. Хотят посмотреть скрипку. Прочее их не интересует. Услужливо бегу в зал ожидания, где Женя и Любочка опять заснули. Приношу скрипку. Полицейские и таможенный чиновник со всех сторон ее осматривают. Постукивают пальцами по благородному дереву, по которому скользила рука Михала. Грубо ощупывают ее. Я к ней не прикасался после смерти Михала. Я никогда бы не позволил себе так с ней обращаться — вертеть, ковырять, залезать в нее пальцами.

— Забирайте, — говорит таможенник.

Я все еще жду неприятностей. Надо мной нависла беда, вот-вот обрушится. С усилием спрашиваю про поезд. Толстый начальник холодно сообщает время отправления, придется ждать несколько часов, поезд будет формироваться здесь. Киваю головой, ни слова больше не могу выговорить, он заметил бы мое волнение, меня бьет дрожь. Иду в зал ожидания. Полицейские смотрят вслед. Меня преследует неприятное чувство какой-то вины перед ними. Кругом ни души. Немногочисленные пассажиры, прибывшие вместе с нами, растворились во тьме за станцией. Только мы ехали дальше. Снова ожидание на границе! В станционном зале спит Люба. Женя открывает глаза.

— Ты слышишь меня? — спрашиваю я.

— Слышу, — говорит она заспанным голосом.

— Все в порядке, — говорю, — придется ждать несколько часов, поезд будет формироваться здесь, — повторяю я услышанную фразу, запавшую мне в душу, как будто я обрел что-то новое, никогда в жизни не слыханное, — поспи пока, я пойду пошлю телеграмму домой.