Пахло свежей соломой, свежим зерном и полевыми мышами. Видно, где-то поблизости были норы.

— Твоему-то сколько? — после паузы спросил Никита.

— Моему-то три года, — ответил Леха.

— Паря.

— Ишшо какой. Боксом дерется, — захохотал Леха. — Это он в телевизор углядел.

Никита не поддержал шутливого тона.

Мне вот что чудно, — проговорил он таинственным голосом. — Ведь он — как загадка. Никто, ничто, а в то же время — у-у!.. — Он не нашел подходящего слова и повторил: — У-у! Кто его знает, что из него получится.

Ведь может, и пузырь мыльный, а может… — ему показалось нескромным произносить громкое слово о только что родившемся сыне, и он оборвал фразу.

Леха покосился на друга, удивляясь мысли, которая тому пришла, а ему никогда не приходила, оттопырил толстые губы, ожидая продолжения разговора.

— Вон она, высунулась, объявилась, — не к месту произнес Никита, указывая рукою на звездочку, первой появившуюся на темнеющей части неба.

Леха поджал губы, недовольный тем, что про загадку все кончилось. Однако Никита соединил, как будто ухватился за эту звездочку:

— Тоже поди знай. Сколько их таких же, а выскочила одна. Это ж чудно. Чу-де-са, — протянул он, будто хотел вникнуть в суть этого слова. — И ведь неизвестно, какое гнездо что родит. Я в армии книг сорок прочитал про жизнь замечательных людей и, вообще, мемуары и воспоминания. По-всякому было… Гении-то не от царей произошли. Ну, Ленин из ученой семьи, а Максим Горький, Ломоносов…

— Верно, — подтвердил Леха.

— Ты не подумай, — спохватился Никита. — Тут разговор общий. Загадка, мол.

— Загадка, — прогудел Леха.

— Я лично хотел бы… — Никита запнулся. Думка о будущем только что родившегося наследника еще не приходила ему в голову. Только сейчас он подумал об этом. — Ты-то как?

Леха хмыкнул в ответ:

— Кто его знает. Пущай растет. Вырастет — учить буду. Выучу, там его дело.

— На самотек, значит? — прервал Никита.

Леха не знал, как отозваться, — принять за шутку?

Речь вроде бы о серьезном. Поддержать серьезность?

Он не был готов к ней.

— Нет, — выдохнул Никита. — Я и про это читал.

Сейчас как раз об этом в газетах появилось. Вот у тебя до армии кровь брали? Определяли группу?

— Положено, — откликнулся Леха.

— Так вот и это, — продолжал Никита. — Каждому свое уготовлено. Усечь надо.

— Тоже кровь брать? — усмехнулся Леха.

— А может, и кровь, — после паузы произнес Никита. — Конечно, я не одобряю, когда деревню бросают. Все бросим — землица захиреет. Она — чуешь? — дышит, живая.

— Ну, — поддержал Леха.

— У тебя было — хотел в городе остаться?

— Было, — вздохнул Леха.

— И у меня. Но представил, как все уйдут из наших Выселок, как дома позаколачивают… И что тогда? Знаешь, как бабушка говорила: «Отсюда Россия начинается».

Леха молчал, но в этом молчании, чувствовалось согласие со словами старшого.

— И мой, ежели не откроются в нем особые таланты, пусть тут робит, вот па этом прадедовом поле, — решительно произнес Никита. — А ежели другой талант какой, держать не стану. Пусть летит высоко.

Леха покачивал головой. По его щекастому лицу блуждала по-детски доброжелательная улыбка.

Ветер донес гудение машины. Через секунду оно отчетливо прослушивалось, оно приближалось.

— Едут, — сказал Никита, вытягиваясь во весь рост.

— Едут, разъязви их, — подтвердил Леха, неохотно поднимаясь с земли.

Сутки для Веры Михайловны как бы прекратили свое существование. Не было ни дня, ни ночи. Время разделилось на то, когда можно поспать, и то, когда нельзя спать. Всем командовал он, розоватый комочек в пеленках. Он вел себя странно и беспокойно. Часто похныкивал, пофыркивал. Встанешь — спит. Возьмешь кормить — пососет немного и уткнется носом в грудь. Вера Михайловна извелась с ним. Поначалу она решила, что будет одна ухаживать за ребенком. Это ж и есть счастье. Она ждала этих дней. Что может быть выше и светлее, чем возиться со своим первенцем, улавливать каждый его вздох, каждое желание? Марье Денисовне Вера сказала:

— Бабушка, не беспокойтесь. Я сама. Сама.

Марья Денисовна глянула на нее с хитринкой, но промолчала.

Через неделю у Веры появились первые признаки переутомления.

— Ну бабушка, ну чего он хнычет? Может, у нас клопы?

— Да ты что, девонька, господь с тобой.

— Почему он не ест-то?

— Так ведь капелюшечка ишшо… Ты вот что, девонька, ты отдохни-ка. Отдохни, а я понянчусь. А ничо, ничо, я ж обещала. Вспомни-ка. Говорила, говорила, вы, мол, родите, а мы вынянчим.

Уступила Вера. Стало полегче. Только беспокойство не проходило: младенец продолжал похныкивать, ел мало, приходилось будить его и чуть ли не силком кормить.

А тут еще Никита, как мальчишка, приревновал к сыну:

— Иду к тебе полночи, а ты ноль внимания.

— Так устаю же, Никита. Он знаешь сколько сил отнимает…

— Да бабаня-то помогает.

— А все равно, все чего-то беспокойство берет.

— Да ну тебя… — Никита устало отворачивался к стене и засыпал.

А потом Веру будила бабушка: кормить пора. А Вера Никиту: в поле надо.

Так они и жили первый месяц.

Соседи в избу не лезли. Разговорами не одолевали.

Подойдет к заплоту бабка Анисья, обопрется на руки, спросит:

— Чо дитё-то?

— Да спит, — отвечала Вера.

— Чо спит-то?

— Да маленький еще.

— Аль не помнишь? — вмешивалась Марья Денисовна. — Поначалу-то они завсегда спят. Такая у них жизнь поначалу. Все перезабыла, а ведь пятерых подняла.

— Позабыла, Марьюшка, — признавалась бабка Анисья. — Память-то отбивать стало. Должно, к возрасту.

Старик Волобуев оперся о суковатую палку, ухмыльнулся в бороду, оглядев развешанные на крыльце пеленки:

— Стало быть, рисует. Оно и ладно. С энтого все начинают.

Жизнь Веры Михайловны будто бы вошла в свою колею. Отличная от прошлой, новая жизнь. Диктатором ее был все тот же розовый комочек, завернутый в синее одеяльце. Он диктовал распорядок этой жизни.

Теперь Вере Михайловне было легче физически, но беспокойство не проходило. Все ей казалось, что счастье ее недолговечно, что оно обманчиво, что обязательно произойдет что-то плохое. Среди ночи она вдруг просыпалась, подбегала к колыбельке, склонялась к ребенку и, чувствуя его посапывание, облегченно вздыхала.

Вскоре беспокойство прошло. И наступило полное счастье. Опять па лице Веры Михайловны появилась тихая улыбка. Опять она ходила, будто свечу перед собой несла. И хотя наступила осень, на улице шел обложной дождь-«бусенец», ей все казалось, что вокруг светит солнце и небо над головой голубое.

Страда прошла. Никита приходил домой каждый вечер. Вера Михайловна и его освещала переполнявшим ее счастьем. Впрочем, он и сам был всем доволен, все шло ладно, все шло гладко. Теперь у него семья, как у всех. Парнишка гулить начал. Он по-прежнему много спал, и они, родители, по вечерам сидели у его колыбельки и смотрели на долгожданного первенца как на чудо.

Все им казалось волшебным — и эта безбровая мордашка, и тонкие губешки, которыми он перебирал во сне, и нос-кнопочка, который он смешно морщил перед очередным кормлением.

Укладываясь на ночь, они еще долго не засыпали, слушая, как бабушка за занавеской поет Сереженьке колыбельную песню. Песня эта была неказистая, какая-то нескладная, почти без смысла, но им она казалась красивой и самой нежной. Бабушка пела:

Младенец и так спал, без ее колыбельной, но бабушке очень хотелось попеть над ним. Она тоже была счастлива…