— Ну чего он головку не держит? Ведь пора. Чего мало гукает?

— Хочешь, я за него гукну? — спрашивал Никита и гудел на весь дом: Гу-у…

Она зажимала ему рот ладошкой, шептала:

— Разбудишь… Тебе шуточки. А я все думаю — витаминов мало? Может, света недостаточно?

Когда выглядывало солнце, Вера Михайловна спешила открыть занавески, раздвинуть шторы и украдкой дышала на ледок, намерзший на стеклах, чтобы он не мешал проникновению солнечных лучей в комнату, к ее Сереженьке.

— А ты, девка, не цокота, не цокоти, — услышав ее вздохи, успокаивала бабка Анисья. — Он у тебя осенний, вестимо, поздний. Это уж примета така.

Старик Волобуев рассуждал по-своему:

— Стало быть, не торопится. Значит, жить долго загадывает.

Каждое новое открытие в ребенке было для Веры Михайловны торжеством, праздником, радостью на многие дни. Вот Сереженька отличил ее от бабушки. Вот сынок узнал отца. Вот он произнес первое слово: «Бубу».

А когда он поднялся в кроватке на свои слабые, дрожащие ножки, Вера Михайловна расплакалась от счастья. Она показывала всем приходящим это достижение сына и каждый раз восхищалась, когда ее крохотный сынишка вновь и вновь с натугой, с упорством вставал на слабые ножонки. Люди улыбались, глядя на нее, веселую, счастливую. Они с неподдельной искренностью, свойственной простым людям, радовались вместе с нею.

Пришла весна. Началась посевная. Никита снова по суткам отсутствовал дома. А когда приходил, первым делом бросался к кроватке и смотрел на спящего сына до тех пор, пока у самого не слипались глаза.

— Поужинай и спать, — спохватывалась Вера Михайловна.

Никита мотал головой и валился не раздеваясь на неразобранную кровать. Вера Михайловна раздевала его, укладывала и несколько раз подходила то к детской, то ко взрослой кровати, рассматривала то сына, то мужа, как будто искала сходство между ними.

Летом Сереженька сделал первый самостоятельный шаг от кроватки к кровати. Ступил. Покачнулся. И рухнул. И зафырчал.

— Ничо, ничо, — проговорила Марья Денисовна и остановила Веру Михайловну, готовую броситься на помощь сынишке. — Сам встанет. Пушшай.

Но Сереженька не встал, а пополз по ковровой дорожке за солнечным зайчиком.

Вере Михайловне пе терпелось показать соседям первые шаги своего сына. Она надела на Сережу комбинезончик, шапочку и яркие матерчатые купленные в городе башмачки и вышла с ним на крылечко.

— Ну-ка, вставай на ножки. Так, так.

Она поддерживала его под мышки, и он стоял.

— А теперь топ. Ну, топ, топ.

Но Сереженька не двигался с места. Стоило ей опустить свои руки, как он начинал пофыркивать и оседать на доски.

— Сереженька, ну будь же мужчиной.

Мужчина сделал лужу, и ей пришлось поспешно унести его в дом.

А потом пошел. Увидел кошку и сам кинулся за ней.

Он смешно делал первый шаг, приподнимал ногу и мгновение раздумывал, словно не знал еще, что ему делать дальше.

— Стало быть, строевым, — комментировал старик Волобуев, наблюдая через плетень за первыми шагами Сережи Прозорова.

Вера Михайловна в душе торжествовала. У нее было такое впечатление, будто за спиной вырастают крылья и стоит взмахнуть ими, как она оторвется от земли и станет парить над нею, как свободная птица. И она бы взмахнула, оторвалась, если бы не он, не ее сыночек, делающий первые самостоятельные шаги здесь, на земле.

Глава третья

В конце лета Вера Михайловна вышла на работу. Перед выходом они отпраздновали день рождения сына. Снова под навесом во дворе собрались гости. Снова поднимали тосты и директор произносил речь. Снова три бабушки-сестры пели старые песни. А сам именинник молча восседал на маминых руках.

— Сурьезный шибко, — поглядев на него, заключила бабка Анисья.

— Стало быть, начальством быть, — утвердил старик Волобуев.

— А глазоньки-то у него твои, девка, твои. А губы — Никитины.

За столом начался обычный в таких случаях спор: в кого ребенок. Во время спора Никита вдруг вскочил и побежал к мотоциклу.

— Ты куда ж это? — крикнула Марья Денисовна.

Никита только махнул рукой, завел мотоцикл и был таков.

— Да уж молчун, молчун, — заговорила Марья Денисовна, стараясь сгладить перед гостями неловкость, вызванную внезапным исчезновением Никиты. Пофырчит, похныкает, а чтоб реветь — этого у него нет.

Марья Денисовна поглядела на правнука с любовью и протянула через стол соленый огурчик. Сережа взял его и засунул в рот, как соску.

В разгар веселья вернулся Никита. Вынул из-за пазухи бутылку шампанского.

— Вот это да! — закричали гости. — Это по-царски!

На минуту все притихли. Вера Михайловна зажала уши сыну.

Хлопнула пробка. Старухи взвизгнули.

— О, язви те! — выругалась бабка Анисья.

— Стало быть, салют, — одернул ее старик Волобуев.

Никита разлил шампанское, поднял бокал, переступил с ноги на ногу.

— Верно, дедушка. Салют в честь моего Сережки.

Выпили, значит.

Красивой бутылкой из-под шампанского долго потом играл Сережа.

А выселковские ребятишки попрекали родителей:

— Да-а, вона Прозоровскому Сережке салют устраивают, а он ишшо и говорить не может. А я хорошие отметки принесу, а мне фигу, даже на кино не даете.

Вера Михайловна долго помнила сцену с шампанским. Ей представлялось лицо Никиты, по-детски открытое, счастливое, точно это ему исполнялся годик, а не его сыну.

В школе Веру Михайловну особенно не загружали, Вела она обычные уроки, без дополнительных занятий, без общественных поручений. Классное руководство с нее тоже сняли. Даже от педсоветов освобождали…

— Бегите, бегите, — отпускал ее директор. — У вас свое, особое задание.

Она летела в Выселки, сгорая от нетерпения увидеть сына. В се отсутствие Сережу нянчила бабушка.

Вера Михайловна была спокойна, и не волнение подгоняло ее к родному дому, а совершенно невероятная тоска по ребенку. За те несколько часов, что она не видела его, Вера Михайловна успевала так соскучиться, что места себе не находила от тоски, считала часы и минуты до встречи с ним.

— Солнышко ты мое! — говорила она еще от порога. — Как ты тут? Не соскучился по маме?

— Некогда было скучать, — за него отвечала Марья Денисовна. — Мы вот поели, поспали, а сейчас в окошко глядим.

Вера Михайловна подхватывала сына на руки, а он как будто бы не рад был. Восторгов не выказывал, не визжал, не смеялся. Иногда произносил: «Ма-ма». И тогда она прижимала его к себе, радуясь его близости и вдыхая запах его тельца. Потом доставала из портфеля коржик, взятый из школьного буфета, и протягивала сыну. Он, опять же спокойно и молча, принимал гостинец и сосал его, как соску.

Опять началась страда. Никита по суткам отсутствовал дома. Если приходил, то затемно, если уходил, то на рассвете. Сегодня он пришел необычно рано, еще засветло.

— Спит уже? Ну что такое! — Он огорченно махнул рукой. — С сыном повидаться вторую неделю не могу.

Он долго стоял у кроватки, наблюдая за спящим Сережкой. Подошла Вера, прижалась щекой к его плечу, не выдержала, пожаловалась:

— Какой-то он очень тихий.

— Да брось ты накручивать!

— Верно. Не поплачет. Не повизжит.

— Ну, думает мужик. Мыслею занят.

— О чем он думает?

— А что, у него мозгов нет?

Вера терлась щекой о задубелое, пропахшее потом и землей плечо мужа, улыбалась.

— Ну и что, что на других не похожий? Значит, особенный, — оживился Никита. — Может, из него… может, знаешь кто выйдет…

Слова Никиты понравились Вере Михайловне. Они хотя и не объясняли поведения сына, но как бы снимали с ее души тяжелый груз опасений. Сереженька — особенный, вот он и не похож на других.

По роду своей профессии Вера Михайловна видела многих детей разного возраста. Все они были не похожи друг на друга. Но ее сын — особенный: уж очень взрослый, уж очень серьезный. До двух лет она не слышала, как он смеется. Иногда он улыбался слабой улыбкой, но никогда не смеялся так звонко, беспечно, как остальные дети. Вера Михайловна тосковала по его смеху, потому что понятие «особенный» все-таки не исключало веселья и радости в ребенке. И вот однажды она услышала нечто среднее между повизгиванием и всхлипыванием. Она влетела в комнату и увидела Никиту и Сереженьку с открытым ртом.