— А кто так поля подстриг? — спросил Сережа.

— А вот папка твой. Он у нас парикмахер.

— И вовсе нет. Он тракторист, и комбайнер, и…

— Механизатор, — подсказал Никита.

— Вот, — обрадовался Сережа.

— Правильно. Я пошутила, — успокаивала Вера Михайловна, а сама подумала: «И нс смеется-то он. И шуток-то не принимает».

Тревога ожидания нарастала. Чем ближе они подъезжали к Медвежьему, тем беспокойнее было на душе у Веры Михайловны: «Что скажет врач? Что за болезнь у Сереженьки? А быть может, повезет, волнения окажутся ложными?»

Но в это она почти не верила. Думала так, чтобы утешить себя, отдалить тяжелый миг приговора.

Едва они въехали на окраину села, Вера Михайловна предложила:

— Давай сначала к Дарье Гавриловне заедем.

Никита послушно повернул на тихую узкую улочку, где в доме с голубыми наличниками жила известная всей округе старая акушерка.

Старушку они заметили на огороде. Была она вся крупная и добрая. Крупные руки, округлая фигура, крупный нос и добрые глаза, добрый голос, выработанный годами работы со страждущими людьми.

— О-о! Кто к нам приехал?! — воскликнула она, завидев во дворе Веру Михайловну с ребенком. — Какие мы большие, какие взрослые!

В доме в нескольких клетках щебетали птицы-синицы и канарейки.

— Ты послушай-ка птичек, — предложила Дарья Гавриловна Сереже. Послушай. Они тебе песенки споют, а мы с мамой поговорим на кухне.

Выслушав опасения Веры Михайловны, Дарья Гавриловна не опровергла их, только по профессиональной привычке успокоила:

— Чего уж так-то? Может, и ничего. Сейчас мы к Владимиру Васильевичу. Он и посмотрит. Он, хотя и молодой, а диссертацию пишет. Диссертацию, повторила она с уважением.

Снова они сели на мотоцикл и направились в больницу, куда вскоре подошла Дарья Гавриловна.

Непривычные запахи, тишина, белизна, медицинские плакаты на стенках больше всего подействовали на Никиту. Он сидел такой робкий, положив большие руки на колени, и виновато поглядывал по сторонам.

— Эй, — шепнула Вера Михайловна, — не вешай носа, — и показала глазами на сына.

Сережа с любопытством наблюдал за проходившими врачами и сестрами и заглядывал в приоткрывавшиеся двери кабинетов.

— Что ты, Сереженька? — спросила Вера Михайловна.

— А там как зимой. Беленько.

Их принял молодой врач, остроносенький, худой, и, если бы не массивные очки в роговой оправе, его можно было бы принять за подростка, зачем-то надевшего белый халат.

— Какие жалобы? — спросил он у Веры Михайловны.

Она стала рассказывать о своих опасениях.

— Это не жалобы, — прервал Владимир Васильевич.

Вера Михайловна па мгновение смутилась, почувствовала себя ученицей перед строгим учителем, но тотчас поборола смущение.

— Слабенький. Вялый. Малоподвижный. Отстает в развитии от сверстников… Ну что еще? Почти не смеется. Приседает… К себе прислушивается, говорит: «Стукает.»

— Хорошо, — одобрил Владимир Васильевич, и было непонятно, к чему относится это «хорошо» — к тому, что ребенок прислушивается, или к тому, как рассказала Вера Михайловна.

Врач еще задал несколько вопросов, а потом велел раздеть ребенка. И, пока Вера Михайловна раздевала Сережу, врач тщательно потирал свои руки, согревая их, хотя в кабинете вроде бы было совсем не прохладно.

— Не бойся, — сказал врач и, прежде чем осматривать, погладил Сережу по голове.

Он долго его выстукивал и еще дольше выслушивал, засунув блестящие концы фонендоскопа в уши. Он морщил нос, поправлял очки и снова слушал. Вера Михайловна смотрела на него, придерживая дыхание, и сердце у нее то замирало, то подступало к горлу. Наконец врач закончил осмотр.

— Оденьте ребенка. Выведите его, а сами зайдите.

Никита, увидев чужое, будто закаменевшее лицо жены, встрепенулся:

— Ну, что?

Вера Михайловна отрицательно покачала головой и скрылась в кабинете.

— Садитесь, пожалуйста, — предложил Владимир Васильевич, снял очки и для чего-то протер их. — У вашего сына, очевидно, порок сердца. Точно сказать не могу. Нужно обследоваться. Поедете в город. Я напишу направление. Мы узнаем о дне приема и сообщим вам заранее.

— А это опасно? — спросила Вера Михайловна, собравшись с силами.

— Точно сказать не могу, — повторил Владимир Васильевич. — Вот обследуем, тогда скажем.

За всю обратную дорогу Вера Михайловна произнесла одну фразу:

— Надо в город ехать, на обследование.

Сейчас у нее было напряженное, но уже знакомое, а не то, не чужое лицо, и Никита ничего не стал расспрашивать. Марье Денисовне были сказаны те же слова: «Надо в город ехать. На обследование».

Весь этот вечер Вера Михайловна слышала, как приходили соседи и как Марья Денисовна повторяла им:

«В город ехать, на обследование».

В этом сообщении звучала настороженность, но еще не было опасности. И люди принимали новость сдержанно:

— Стало быть, надо.

— Ну чо? Ничо. Ишшо неизвестно. Может, и обойдется.

Никита был поражен чужим лицом своей жены. Но и Вера Михайловна была поражена незнакомым видом своего мужа. Всю обратную дорогу до дома, глядя на его крутой затылок и широкую спину, она видела его другим — растерянно сидящим в коридорчике больницы, с руками, неуклюже лежащими на коленях, видела его глаза, наивно-удивленные, почти испуганные, когда она привела к нему сына. И уже не огромным, большим и сильным представлялся он ей сейчас, а почти таким же, как сын, требующим внимания и пощады. И не только о судьбе Сережи думала она всю дорогу, но и о том, как охранить мужа от предстоящих испытаний.

В конце концов решила твердо: «Все возьму на себя. Буду скрывать от него правду. Я-то ее уже знаю… Почти знаю… А он… Пусть он поживет спокойно. Пусть пока это будет моей тайной. Может, не так опасно».

Последние слова она произнесла для себя, чтобы иметь хоть какую-то отдушину, хоть какую-то слабую надежду на благополучное будущее своего сына.

Слушая слова бабушки и приходивших в дом людей, Вера Михайловна еще больше укреплялась в правильности своего решения: «Да, да. Так и буду делать».

И в школе она сказала: «Еще ничего не ясно. Нужно в город ехать. Обследоваться». Все восприняли се сообщение с удовлетворением и доверием. Лишь два человека не поверили Вере Михайловне — Софья Ромапоана и директор. Софья Романовна, как бы случайно встретив ее в коридоре, произнесла, не то извиняясь, нс то сочувствуя:

— Я очень хочу, чтобы все обошлось. Вы, Вера Михайловна, вызываете у меня симпатию. Это честно. Будем надеяться на лучшее.

— Так ведь еще ничего не известно, — прервала Вера Михайловна, потому что ей вовсе не хотелось откровенного разговора с Софьей Романовной.

Директор пригласил Веру Михайловну в кабинет.

— Я задержу ненадолго. Докладывайте.

— Еще нечего. Поедем обследоваться.

Директор погладил свою лысую голову ладошкой, поморщился:

— Вижу. Все вижу. Я же две войны прошел. Что вы мне… Докладывайте.

Он так на нее посмотрел, с таким чистосердечным отцовским участием, что Вера Михайловна все рассказала, что предполагала, что предчувствовала, и даже всплакнула, отвернувшись к окошку.

Директор не перебил, не успокоил, не произнес дежурных слов. Дал ей выговориться и выплакаться, а потом сказал:

— Слезами горю не поможешь. Пока нет ясности, изводиться нечего. И, вообще, держитесь…

— Я и стараюсь.

— Ну и молодец. Когда надо ехать?

— Обещали сообщить заранее.

— Скажете. Я адресов на всякий случай дам. Там у меня дружок фронтовой живет.

Потянулись дни ожидания. Вера Михайловна присматривалась к сыну и не находила ничего нового. Все так же он больше играл сам с собой, чем с Володькой;, все так же приседал, как курочка, во время игры, все так же смеялся лишь тогда, когда отец щекотал его, играя с ним, все так же временами замирал отрешенно, прислушиваясь к себе. Вера Михайловна вроде бы успокоилась и старалась держаться так, чтобы передать свое спокойствие родным. Получалось, что она играла, а они подыгрывали ей. Еще в день возвращения от врача Никита успел шепнуть бабушке: «Вера шибко переживает, так что…» Он и сам был взволнован не меньше жены, но потом вспомнил: «Это же было (то есть он увидел ее чужое, поразившее его лицо)… было именно до того, как она окончательно поговорила с доктором… А после совсем другое. После она и сама сказала: