„Еще ничего не ясно. Нужно обследоваться“. Точно. Так это и было». Эта простая мысль вернула Никите всегдашнее самообладание. Ему хотелось, чтобы и Вера не расстраивалась раньше времени, потому что он по глазам ее видел, что на душе у нее неспокойно. Однажды Никита перед сном обнял жену и сказал полушутливо-полусерьезно:

— А что, ежели постараться, может, и второй появится?

Она ничего не ответила, но посмотрела на него отчужденно-строго. И Никита замолк. И уже никогда не заговаривал об этом.

Позже он догадался, чем была вызвана ее реакция.

«Можно подумать, что я на Сереге уже крест поставил.

Действительно, предложил не вовремя».

В очередной понедельник в школу позвонили из больницы. Ехать надо в среду. Прием от двенадцати до шести.

Сборы были спокойными. Взрослые старались не напугать ребенка и приободрить Веру.

— Ничо, девонька, съезди, съезди, — повторяла Марья Денисовна. — И для верности, и для отвлечения.

— О чем вы говорите, бабуля?

— А и не зря, и не зря.

Она прошла на кухню, достала с божнички старый сверток, повязанный крест-накрест цветастым платком.

— Вота они, сбережения. Купи чо хошь и себе, и Сергуньке.

— Ну, бабуля, разве мне до покупок? Ведь времени не будет, — отказывалась Вера Михайловна.

— А вдруг появится? Вдруг…

Пришлось принять сбережения, спрятать их в надежное место.

Поезд шел рано. Поднялись на рассвете. Ехать нужно было до станции Малютка, а это еще тридцать километров в сторону от Медвежьего.

Сережа проснулся безропотно, послушно оделся и сел за стол, ожидая бабушкиных оладушек. Вера^ Михайловна вновь обратила внимание на его взрослый взгляд и взрослое поведение, как будто все он заранее знал и делал осознанно. С вечера она сказала:

— Ложись пораньше. Завтра спозаранку в город поедем.

Он согласился, улегся, но когда подошла бабушка и нараспев стала объяснять: «Сереженька город повидает, все увидит, все узнает», — он возразил:

— Я в больницу еду. К доктору. Не знаешь, что ли?

Сейчас он наблюдал, как бабушка хлопочет у плиты, и вдруг сделал ей замечание:

— Хоть бы причесалась, что ли.

Бабушка охнула от неожиданности и принялась заправлять волосы под вылинявшую косынку.

Пришли соседи. Как же, событие! Самый младший житель впервые едет в город. А на самом деле всех волновал вопрос: «Да неужто? Да как же так? Да что же с ребенком-то?» Все они хотели еще раз взглянуть своими глазами на мальчика и для себя определить серьезность его положения.

— Стало быть, в дорожку, Серега, — произнес старик Волобуев, подсаживаясь на лавку у печи. — Приглядывай там, потом, значит, расскажешь, Сережа кивнул утвердительно, продолжая жевать оладьи.

— Ешь-то чо? Скусно, поди? — подала свой голос бабка Анисья.

— Попробуй, — Сережа протянул ей оладушек.

— Ой ты, чадушко ненаглядно! Да спасибо те, спасибо.

Вбежала невестка Волобуевых с сыном Володькой.

— Не уехали ишшо? — перевела дыхание. — А то мой с вечера завел: проводить дружка хочет.

С улицы донеслось гудение мотора. Никита разогревал мотоцикл. Это был сигнал к отправлению.

— Ну, Сереженька, — всполошилась Вера Михайловна. — Давай одеваться.

Вес заговорили, засуетились бестолково. Самым спокойным был Сережа, делал то, что велела делать мама, и молчал.

— Ну, с богом, — проговорила Марья Денисовна и перекрестила мальчика.

Сережа ответил недовольно:

— Не крести меня. Я, когда вырасту, пионером буду.

— Так будешь, будешь, — поспешно согласилась Марья Денисовна. — Это я так, по старости.

Утро выдалось легкое, свежее, светлое. Земля, покрытая росой, блестела слюдяным блеском. Над нею полосами поднимался туман. А за дальними лесами вставало солнце. Лесов па востоке не было видно. Только старики знали, что там лес. Небо покрылось багрянцем, и этот багрянец с каждой секундой набирал силу.

Сережа, закутанный в бабушкину пуховую шаль, прижался к матери и смотрел во все глаза на набрякшее восходом небо. За всю дорогу он, пожалуй, и не произнес ни слова.

Поспели как раз к поезду. Едва Никита купил билеты, показался дымок паровоза. Сережа смотрел на него с любопытством, все сильнее прижимаясь к матери.

Когда послышалось пыхтение, он не выдержал:

— Мам, а нас не задавит?

— Нет, Сереженька. Он по рельсам идет, — успокоила Вера Михайловна и прижала сына к коленям.

С Никитой поговорить не пришлось. Они лишь взглянули друг на друга, и Вера Михайловна заметила в глазах мужа то же не свойственное ему новое выражение растерянности и детской беспомощности, что уже заметила там, в больнице.

Поезд стоял всего минуту. Они побежали к своему вагону — Вера Михайловна с сумкой, Никита с сыном на руках.

— Не волнуйтесь! Я не отправлю, покуда не посажу! — крикнула им старая проводница и выкинула красный флажок, как милиционер на перекрестке вскидывает свою палочку.

Но они не задержали отправления. Сперва Никита протянул проводнице сына, а потом помог подняться Вере. Как только они очутились в тамбуре, вагон качнуло и поезд тронулся.

Вера Михайловна не услышала звука колокола, но увидела дежурного в красной фуражке и даже успел, углядеть, что у него на тужурке загнулся ворот с одной стороны.

До конца платформы за поездом бежал Никита.

А затем он остановился, бессильно опустил свои большие руки. Вера Михайловна поднесла палец к лицу и вздернула нос, что означало: держись, выше голову. Заметил ли он ее жест, она не знала. Но сама была довольна собой: держится.

Замелькали березы станционной рощицы. Сережа спросил:

— А почему деревья побежали?

— Это мы поехали, Сереженька, — сказала Вера Михайловна и, взяв сына за руку, повела в вагон.

Глава четвертая

Всю дорогу Сережа смотрел в окно. Только раза два он попросил попить. Вера Михайловна поглядывала искоса на него и думала: «Боже мой! Какие же мы были дураки! Особенный! Да никакой он не особенный, он больной. Как это могла заметить с первого взгляда Софья Романовна и не увидели мы?» Она снова поглядела на сына и обратила внимание на его глаза, устремленные в окошко, полные удивления и радостного открытия. «Нет, все-таки он особенный. Как смотрит… Как взрослый. И какой серьезный».

Из поезда она вышла в нерешительности. У нее даже мелькнула мысль: «Быть может, не ходить к врачам?.

Так еще ничего не ясно, есть хоть какая-то надежда».

Она покачала головой, осудив себя за малодушие, и ускорила шаг. «Что-то меня ожидает… Что-то, что-то, что-то? Скорее бы. Неясность еще хуже. Это мучительно… А вдруг что-нибудь страшное?»

Она вновь придержала шаг.

— Ну мама же, — сказал Сережа. — Что ты то бежишь, то останавливаешься?

— Прости, сынок.

А мысленно сказала другие слова: «Ты еще не знаешь, куда идешь, что тебя ожидает». Он не дал ей задуматься, начал задавать вопросы:

— А эти люди зачем приехали? А — почему на дороге камень? А здесь много председателей? А потому что на машинах ездят.

В городской поликлинике Вера Михайловна показала направление. Им предложили раздеться и подождать доктора. В коридорчике было много ожидающих, тоже, как видно, приезжих. Они сидели робко и терпеливо, не сводя глаз с дверей врачебного кабинета. Городские были посмелее, совались прямо к врачу, заводили громкие разговоры, останавливали вопросами сестер. Напротив Веры Михайловны сидела бабушка, перетянутая платками, как матрос эпохи гражданской войны пулеметными лентами. Она, казалось, состояла вся из морщинок — руки в морщинах, лицо в морщинах, даже на кончике носа морщины. Она взглянула на Сережу, тотчас переместила морщинки, и они превратились в добрые лучики.

— И ты к дохтуру?

— Угу, — доверительно ответил Сережа. — У меня сердце стукает.

— Стукаит? А вот у меня не стукаит. Дай мне маненько твово стуку.

Сережа кивнул согласно и тут же покосился на мать.

Не видя возражений, он произнес: