— Да что у Вас произошло?

— Знаете, Антон, последний раз в субботу было. Он с Любой ездил на кладбище договариваться насчет установки раковины. Вернулся домой злой, а обед не готов. Вот он и взорвался, поднялся на меня. Занес под моей головой стул. Так я, голубчик, на коленях перед ним стояла и молила — умоляла, чтобы он не убивал меня. — Она заплакала. — Дело в том, что я теперь боюсь находиться с ним в одной квартире…

— Я понимаю Вас, Янина Максимовна.

— Ведь он когда-нибудь прикончит меня: он, будучи в бешенстве, что в подпитии (даже хуже), ничего не помнит. Вы не хуже меня это знаете. Холодильник даже проломил. О шкаф ударил.

— Вот бы хорошо, если бы он свой шкаф немецкий разбил, — была бы для него зарубка, — сказала Люба.

— Мою сестру семидесятилетнюю, Лиду, ни за что ни про что обругал и выгнал за порог, не дал ей пожить у нас. Меня третирует. И что за привычка: как что — не выпускает меня из квартиры! Так бы я выскочила вон, пока жива. И он бы пришел в себя.

— И ты еще надеешься? — спросила Люба.

— Все, мать, — сказал твердо Толя. — Ты должна развестись с ним. И точка. Я разговаривать с ним и мириться больше не намерен. После его художеств.

— Но почему же у вас не получилось разговора с ним или какой-то все-таки получился? Расскажите.

— Нет, не получилось, Антон.

— Я так и представлял себе, — сказал Антон. — Я предлагал вам свои услуги и уверен, что больше бы было проку по существу разбирательства, но вы не захотели впутывать сюда неродственников, и то понятно.

— Он, наверное, испугался возможного разговора.

— Видать, все же коллективного осуждения боится, — сказала Янина Максимовна. — По натуре он труслив, однако.

— Пожил без существенных потерь, — сказал Антон. — Жил смешно и смешно кончает свое существование. А сестра его, Тетя Фрося, была с вами?

— Да, были все мы, родственники, — сказала Люба. — Мы видимо, сразу неправильно повели себя с ним.

— А он знал про ваш наезд? Про ваш совет?

— Нет, — сказала Люба. — И вот, когда он спросил у нас, зачем это все мы понаехали, Толя прямо сказал ему, что будем разбирать тебя, отец. Он ходил веселенький минут двадцать. Мурлыкал про себя что-то, бравировал как-то, даже брился перед нами. Напоказ как-то. Потемнел лицом и пригрозил: «Как же буду я венчаться вокруг вас! Ждите!»

Веки у Янины Максимовны опять дернулись.

VI

— Ну, а потом, когда мама начала рассказывать про его вспышку ярости в субботу и о том, как она стояла на коленях перед ним и умоляла пощадить ее и когда он сказал, что она врет, Толя уже сорвался. Вскочил, бросился с кулаками к нему. Подлетел к нему и закричал, что если он еще раз тронет мать, то будет иметь дело с ним, с его кулаками. И, верно, отец сдрейфил.

— Да, ведь Толя поступил с ним точно также, как поступал Павел всегда со мной, — сказала Янина Максимовна. — И это ему сильно не понравилось.

— Ну, а женщины всегда помешают делу, — призналась Люба. — Мне, наверное, нужно было бы не встревать тут в стычку. Съездил бы Толя отца по физиономии — тот бы мигом присмирел. Не вел бы себя так надменно. А я-то сразу же стул между ними поставила, пристыдила… После этого отец бросил: — Ты, Толя, дурак большой. Открыл перед нами дверь и выпроводил нас: — Идите вон. И мы ушли. Не солоно хлебавши, как говорится.

— И Тетя Фрося ушла вместе с вами? — спросил Антон.

— Нет, она, как родная его сестра, осталась, — сказала Янина Максимовна. — Она иногда колеблется и его защищает.

— Такое дерьмо, извините, — сказала Люба — Вот сталинист! Замашки державные: держать в страхе народ собственный.

— А я тут не подумала, сбитая с толку, — говорила торопливо Янина Максимовна. — Мне бы следовало сказать: «Это дети не к тебе, а ко мне в дом пришли!» И ни за что не уходить бы нам из квартиры. А я и сама, чудачка, поддалась психозу этому. О-ох!

— Ну, что, мама говорить теперь об этом! — успокаивал ее Анатолий. Раз мы решили так, как решили, то и будем действовать до конца. — Я и при нем во всеуслышание сказал: Не торжествуй, отец, со злом. Уходим, мать: нам все ясно тут. Безвозвратно. Необходим только развод, а не дальнейшие уговоры. Пошли! — И вот мы вышли от отца, машину поймали и приехали сюда.

— Да-да, потому сюда, — старалась пояснить как бы персонально Антону, не свидетелю их приключений, — что не могли ж мы после всего поехать гуртом к нему, сыну, на Скороходовую. К его жене Лене и их детям. Где ни поговорить нам, и обсудить нам ничего толком нельзя… Да, дети мои, наш Павел Степин — трудно управляемый индивидуум из местечка Трибулей.

— Невоспитуемый без порки, — добавила Люба, — без нахлобучки.

И уж моментально как-то Янина Максимовна оживилась:

— Вы послушайте… Я скажу… В бытность нашего (С Павлом) послевоенного пребывания — в пятидесятых годах — в Германии, в Берлине, когда Павел здесь тоже выявлял нужное промышленное оборудование для отправки в СССР, его вместе с другими нашими командированными сюда технарями-специалистами собирали в советском посольстве и учили внешнему соблюдению этикета при посольских приемах. Они иногда присутствовали на них. Так что та их наставница, которая учила их разным тонкостям поведения на публичных сборах, вдруг заявила, что нужно убрать Павла из списка — из числа соотечественников, штудирующих науку поведения у нее: он же совершенно невосприимчив ни к каким полезным наставлениям! Дикарь! И вот ему-то в порядке исключения разрешило начальство не осваивать этикетный инструктаж. Для него-то — с его стойкой леностью ума — даже его освоение оказалось столь сложным. Ну, он по сю пору упрям, как бугай местечковый.

— Вот, вот, Янина Максимовна, суть в чем, — подхватил Антон. — Вы определили сами. И вы же хотите в раз перевернуть его характер в лучшую сторону, оптимальную для вас. Здесь напрасны все ваши усилия.

— И что ж теперь нам делать, Антон? — Тупиковое у нас положение…

— Сочувствую. Нужно определяться. Что, куда и зачем?

— И теперь я хотела бы с вами обсудить обмен квартир. Вот если бы выменять на вашу комнату и нашу однокомнатную квартиру — трехкомнатную и выделить в ней одну отцу комнатку, а?

При этих ее словах Люба сразу же восстала непримеримо:

— Я, мать, категорично, против: жить с ним в одной квартире я не буду, не рассчитывай; ты же знаешь об этом прекрасно, и незачем строить такие несбыточные планы! Тебе, прости меня, немного жить осталось, а он еще здоров, как именно бугай. И наклонности у него такие… приведет к себе женщину и меня же заставит еще обслуживать их двоих. Извини, подвинься… Ни за что не могу… Да и Антон не позволит.

— Я только предположила, дочка…

— Не лучшее, однако, у тебя предположение…

— Я только пытаюсь… Ой, опять разболелась голова… неладная… ничего не могу сообразить.

Семейные заговорщики не хотели никак смириться с провалом их затеи. И дальше они — Янина Максимовна, вся испереживавшеяся из-за нерешенности главного вопроса, не очень-то, видимо, и хотевшая развестись с мужем, человеком, с которым уже прожила столько лет, а более всего, хотевшая с помощью взрослых детей как-то наказать его за рукоприкладство, и взвинченный из-за этого Анатолий, и здравомыслящая Люба, которой некогда доставалось от отца за свою непокорность (причем мать не защищала ее в таких случаях), — все они сейчас и дальше еще с азартом строили решительные планы, с чего им нужно конкретно начать с ним, Павлом Степиным, новый серьезный разговор и что от него потребовать.

Антон слушал их с вниманием. И чем лучше он вникал в смысл затеянного ими дела — развода супругов, тем отчетливей видел бессмысленность его, отсутствие здесь обычного здравомыслия. Появилась суетность как при стихийном бедствии, и только. Оно захватило людей врасплох.

— Да вы не переживайте так, — успокаивал он горемык таких. — Все, что не делается, делается к лучшему. Поверьте! Ладно, будет вам артачиться зря. Садитесь к столу. Сейчас откроем бутылочку полусухого молдавского вина. Я только что ее купил — думаю, как раз к месту… Коли вы приехали… Выпьем за свободу ваших личностей… От всяческих насилий…