Антон, как зять, умеренно относился к обоим родителям Любы. Он, правда, не понимал их непартнерских, неравно уважительных отношений друг к другу; но излишне было для него выяснять — да ни к чему — их супружеские отношения и тем более заниматься их мирением публичным. Ведь подобное неподвластно никакому классному психологу. Тут бесполезны всякие уговоры, раскаяния, нахлобучки.

Однажды кто-то сказал ему назидательно:

— Это гении всегда делают все не так. А у обычных людей — обычные происходят вещи.

Пожалуй, так.

Как-то Павел Степин откровенничал перед Кашиным:

— Если есть у меня двадцать копеек, — я за трамвай не уплачу, а лучше пешком пойду — не потому, что жалею деньги, а потому, что я уже такой, — во мне такая психология выработалась, и меня не переделаешь уже. Я лист бумаги и на работе и дома понапрасну не могу потратить, кусок черствого хлеба не выброшу — съем; это — не от одной лишь бережливости, жадности либо скаредности. Нет. Но это-то как раз кому-то и не нравится, кто-то — с совсем другими запросами. Так зачем же я буду подделываться под других? Я — человек физиологии. Могу изругать человека ни за что, если голоден. Поел — хорошо мне; мало — еще заложил. Очень просто. Зачем мне волноваться? Это во мне плохо устроено. Но другой человек живет разумом: ему нужно — он и поступает соответствующе разумным образом. Но нельзя переоценивать себя, свои порывы. Правда, признаюсь, сдерживаюсь иногда. С чужими людьми веду себя поаккуратней. Не могу, например, сказать ничего такого, что сказал бы сыну своему. Сказать: тебе-то что? Вот мы кувыркались в жизни — теперь и вы также покувыркайтесь, мол.

Да, сколько он не говорил того, о чем думал не столько для себя, сколько для других, как ни противоречивы, неожиданны, резки и сумасбродны каждый раз казались его высказывания, он только говорил для других то, что казалось ему, оправдывало целиком его в необъяснимых поступках, сама его жизнь. Так по крайней мере считал он сам.

Философствовать в таком духе с ним не хотелось.

Да еще он присказал:

— Знаете, поскольку я принимал участие в устройстве в толин институт юноши из Трибулей моих и он жил у нас до поселения в общежитие, мне прислали его родители в знак благодарности три мешка картошки. Я не просил, но они прислали. Так вот вошел шофер, тертый, малый, оглядел нашу квартирку. Я еще спросил у него, как живет Грохов, с кем вместе учились. Он сказал, что живет ничего. Потом обвел глазами помещение нашей квартиры и сказал очень уверенно: «Знаете, мы раза в два лучше вашего теперь живем?» Представляете: это сказал парень из псковского села! Ему десяти минут было достаточно для того, чтобы придти к такому выводу. Уже если псковские жители в два раза лучше нашего живут, то что уж говорить об Украине. Мы — кочерыжки, оставшиеся от прошлого…

VII

Брата и Люба жаловала при встречах — приглашала всякий раз:

— Ну, поедем к нам обедать. — Поскольку знала, что золовка кухню не любила и он был некормленый. А поесть он любил. Все-таки был у него здоровый организм. И он спортом временами занимался.

Причем глава семьи Павел Степин теперь, сталкиваясь с подобными непорядками в жизни по его разумению, восклицал:

— Ой, куда мы едем?! Представьте: приехал на Скороходку к сыну в семь вечера — все они, родители и дети, сидят на диване и обсуждают свои дела институтские. А дома нет никакой еды, дети ненакормлены, неухожены. Вечно есть хотят. И Толя сам голоден — щеки у него провалились. Нет, это мы с Яной Максимовной, наверное, что-то упустили тут, не смогли полноценно воспитать Анатолия. Не буду говорить о Лене. Так на что же будут годиться их дочери? И куда же мы с этой эмансипацией идем?

И действительно: вот только заехал Анатолий, весь забеганный усталый, жалостливый, к Кашиным за излишками продуктов, как прежде всего спрашивал у сестры, Любы:

— Есть что поесть? — И сразу привычно шасть к столу.

Да, проблем у него много, помимо семейных. Семейные уже не в счет. Прибежит домой из института с лекций, спросит:

— Есть что поесть?

Девочки говорят, что нет. Иногда он сам схватит сумку продуктовую, бежит в близстоящие магазины; иной раз посылает старшенькую Ирину, чтобы она купила что-нибудь съестное. А Лена, женушка, работающая в лаборатории при ЛЭТИ на 100 рублей, вкалывает лаборанткой на совесть и чуть ли не ночует здесь. И она-то еще пишет кандидатскую диссертацию! Так что он, Анатолий, ее не видит дома по две недели подряд. Он еще связался с группой экспериментальной физиков. А для экспериментов деньги нужны очень. Крайне нужно заключить договор на следующий год. Хлопотал, хлопотал он сам об этом, дохлопотался: прислали бумагу — запрос министерства, а ее не туда здесь направили. И другая институтская кафедра, не имеющая к этому никакого отношения, отписала: дескать, эти темы нас не интересуют. Представляете! Теперь нужное время время ушло. Тому, что отписался, конечно, нахлобучку дали, разобравшись. Но забот прибавилось.

— Стал я искать другого заказчика, — рассказывал Анатолий. — Открытый договор заключается до первого декабря (время это ушло), а закрытый в любое время. Веду с заказчиками переговоры. Дают приличную сумму — тысяч сорок пять. Это как раз группе хватит на зачин. А профессор Юков…

— Сколько ему лет? — перебила его Люба: она знала, видела этого Юкова.

— Шестьдесят.

— Шестьдесят!?

— Да, представь. Он очень дипломатичен в любых вопросах. Не спешит. Расскажу один случай. Принимали одного физика. Толковейшего. Я первоначально поговорил с ним. Велел его привести. Смущало меня то, что он подевреивает. У него отец — еврей, мать русская. Юков очень придирчиво расспросил о нем, сказал: приводи! Ну, привел его к нему. Беседовал он с ним между заседаниями совета. Ничего определенного не ответил человеку. Потом мне говорит: приведите мне его мать — я хочу на нее посмотреть. Что ж, попросил я знакомых по институту женщин передать ей его просьбу. Раз вижу: она идет. Я предупредительно поговорил с ней — и сказал, чтобы она не придавала этому особенного значения, что профессор ничего определенного насчет его сына не скажет. Так ведь и получилось. А этого физика уже другие кафедры рвут: каким-то образом мигом узнали, что мы втихаря ведем переговоры с нужным нам специалистом — ему и посыпались заманчивые предложения. Лучше наших. Пошел я к Юкову:

— Как же быть?

— Да, знаете, он ведь из этой школы… — И называет мне название школы. — А ведь там сплошь сионисты были.

— Вот как? — изумилась Люба.

— Да, видно, обстоятельства научили его осторожности…

— Скажи, а существует ли сейчас какой-нибудь примерный норматив для оценки знаний абитуриентов, чтобы не было в этом разночтений? — спросила Люба.

— К сожалению, нет. И никто сейчас не знает, как лучше. Только нужно так сделать, чтобы все в приеме студентов выглядело объективно, чтобы можно было объяснить провалившемуся или их родителям, почему он или она не прошли. Вот поступил к нам отличник круглый. Вижу: оценка комиссией дана низкая. Говорю: нужно парню пятерку поставить. Мне говорят: понимаешь, он плохо отвечал. Ну, приняли мы его. А с первого семестра отчислили — не потянул он материал учебный. Уж больше я не просил за такое. Не собеседовании сразу или многое видишь, кто чем из абитуриентов дышит. Спрашиваешь:

— Почему вы вот это слабо сдали?

— Да, было, не позанимался больше… — отвечает тот.

— А вот пишут в характеристике: не прилежный?

— Да, это было…

Потом видишь фотографию — лицо примелькается. И уже о человеке создается представление более или менее определенное, не расплывчатое. Обычно приезжие менее собранны, им труднее с жильем (общежития нет), с питанием, с финансами — и они потом не выдерживают интенсивной нагрузки. А почему идут к нам? Потому что есть у нас громкое название — ЛЭТИ.

Один грузин пришел ко мне на собеседование. Демобилизовался в прошлом году. Спросил: