Приезжие переглянулись: с таким не соскучишься.

— Ну, пошли в хату, казак, — предложил Степан и первым перешагнул порог двери, ведущей в летнюю хату, куда перебралась жить старая хозяйка после смерти мужа. Она лежала на кровати и тихо постанывала. Лицо ее шафранно–серое, в глазах — тоска. Возле нее сидел мальчуган лет пяти–шести, не по–ребячьи серьезно глядя на бабушкин заострившийся нос.

— Ну как, полегчало тебе, бауш? — подошла к изголовью соседка.

— Какое там, — отвечала бабушка со вздохом.

— Не бери в голову, Гавриловна, — поправила у больной подушку соседка. — Даст бог, поправишься и еще нас переживешь.

— Да нет, Анисьюшка, не оклематься мне. Что–то, видать, лопнуло у меня тутока, — ткнула Гавриловна пальцами себе поверх одеяла в правое подреберье, с трудом поворачивая голову навстречу подошедшим к кровати вместе с соседкой незнакомцам в военной форме. Взгляд у нее удивленно–беспомощный, каким он бывает у смертельно раненых животных. Но не взгляд лежащей старухи поразил Степана, поразил его взгляд сидящего рядом с ней мальчишки. Где он видел такие же серые, широко распахнутые глаза? Сердце вдруг заныло смутной неосознанной болью. «Это же Ольгин сын!» — сверкнула в мозгу догадка. Боже мой! У Степана перехватило дыхание, вдоль позвоночника прошлась струя колющего холода. Забыв, зачем пришел в этот дом, он уставился в русоголового малыша.

— Как тебя зовут? — спросил охрипшим вдруг ни с того, ни с сего голосом.

— Андрейка, — охотно ответил малыш. А Степана из холода бросило в жар: ведь Ольга обещала назвать так своего сына! «Заимею от тебя дитеночка, будет он таким же сероглазым и сильным», — пришли на память ее слова, сказанные однажды на берегу Терека. Ах, черт! Степан почувствовал, как прилипла к спине взмокшая в одно мгновение рубашка. А перед глазами — дождливый рассвет в Георгиевске и злорадно–торжествующий Ольгин смешок: «Не выйдет, Степушка. Нет тебе обратной дороги. Не отдам я тебя твоей осетинке, так и знай. У нас ведь с тобой…» Она тогда не договорила, а он не стал допытываться, не придав значения ее словам.

Так вот она что имела в виду!

Степан порылся в карманах — не завалялась ли где конфета? Нет, одни лишь папиросы да спички. Нащупал полтинник, протянул мальчишке:

— Держи, казак, в лавке леденцов или пряников купишь.

Мальчик взял серебряную монету, стал разглядывать изображенного на ней мускулистого кузнеца в фартуке с поднятым над головой молотом.

К нему подошел Кузьма.

— Давай сюда, а то потеряешь, — протянул он дрожащую руку.

Андрей спрятал монету за спину, отрицательно покачал головой:

— Не дам.

— У, змей… — бормотнул Кузьма и, смазав его пятерней по затылку, отошел прочь.

Андрейка заплакал, ткнулся головой в бабушкино предплечье:

— Чего он дерется?

Бабушка погладила его ладонью по волосам:

— Не плачь, чадунюшка. Видать, его самого мало седни драли, так он на других возмещает. Сколько разов тебе гутарила — не тронь мальчонку, — насупила Гавриловна брови в сыновью сторону. Степан тоже смерил его далеко не дружелюбным взглядом.

— А кто его драл, мать, не запомнила? — воспользовавшись предлогом, задал давно уже назревший вопрос Кувалия.

— А чего их запоминать? Свои, стодеревские: Ефим Дорожкин да Аким Ребров, чтоб ему сдохнуть. Это он меня искалечил, бандюга бешеный. А командовал ими осетин, что Прокопия моего… — тут Гавриловна всхлипнула, — кинжалом кончал. Писарем у нас был в правлении еще до войны.

— Микал? — вырвалось у Степана.

— Ага, Миколай, он самый, — подтвердила Гавриловна. — Пристал к Кузьме, как репей к собачьему хвосту: давай да давай золото. Какое золото? Откуда у нас золото? Атаман, грит, оставил после себя. Как же, оставил — рожна с немочью…

В хату вошел председатель стансовета Макар Железников, посочувствовал пострадавшим.

— Неужели бандиты наведались в станицу только для того, чтобы отобрать у Кузьмы какое–то золото? — спросил у него Степан.

— Насчет золота не знаем, а вот что хотели они захватить автомобиль с евоным шофером — это точно, — ответил Макар.

— Ольгу тоже зачем–то искали, — добавила Гавриловна. — Аким дюже грозился насчет ее.

В это время с улицы донеслось: «Стой, холеры!» и спустя минуту в хату вскочила Ольга, растрепанная, со сползшим на одну сторону полушалком, из–под которого блестела золотая серьга в виде скачущей во весь мах лошади. Растолкав собравшихся, подбежала к кровати.

— Живой! — крикнула радостно и, подхватив на руки мальчонку, прижала его к вздымающейся от бега и волнения груди. Потом уж разглядела Степана и всех остальных. Побледнела от неожиданности, когда увидела такие родные и вместе чужие глаза, упрямо изогнутые, словно вырезанные из мореного дуба, губы. Колдун проклятый! Хорош, как и прежде, даже не постарел, немного лишь взялись инеем виски, да пополнел в поясе. Все, что с годами накопилось в ее исстрадавшейся душе и мирно покоилось на самом ее дне осевшими один на другой пластами под толщей материнской любви и каждодневных житейских забот, вдруг всколыхнулось при взгляде на этого сероглазого кацапа.

— Ну, здравствуй, Андреич, товарищ командир, — проговорила–пропела она, приходя в себя после минутного замешательства. — Вот и свиделись, слава богу. К нам, значит, с разбирательством? Ну что ж, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Я ить и сама только на базаре от Трудковых узнала про энто дело. Покажи–ка, Кузя, сердешный друг, как они тебя увечили, — повернулась к стоящему рядом мужу. Кузьма переступил босыми ногами, смущенно ухмыльнулся и, неловко повернувшись, задрал на пояснице заскурузлую от грязи и крови рубаху.

— За что ж они тебя так? — ужаснулась Ольга, глядя на исполосованную, в кровоподтеках мужнину спину.

Кузьма промолчал. Опустив рубаху, принял прежнюю стойку.

— Золото требовали, — ответила за него мать. — Писарь наш прежний, осетин, револьвертом грозился. И Аким дюже лютовал, чтоб его на том свете так мордовали черти. Меня вон тоже уложил в постелю…

У Ольги на лице выражение сострадания сменилось выражением крайнего изумления.

— Золото? — проговорила она так, словно стараясь что–то припомнить, и снова повернулась к мужу, — Микал, говоришь, выспрашивал?

— Ага, он, — кивнул лохматой головой Кузьма.

— И ты не отдал ему это золото?

Кузьма уставился глазами–подснежниками в затоптанный пол.

— Нет у меня никакого золота, — сказал он отрывисто. — Как перед богом… нету, нету.

— Перед людьми ишо куда ни шло, а вот перед богом — не стоило бы, — задумчиво проговорила Ольга, вспомнив шелестящий звон пересыпаемых из руки в руку на подловке червонцев и поражаясь в душе человеческой стойкости, порождаемой страхом потерять их. Вытерпеть такую жестокую пытку из–за золотых кружочков, которые ему никогда не пригодятся в жизни! Ай да Кузьма! Его поведение можно было бы назвать геройством, будь оно освящено какой–нибудь большой общечеловеческой идеей.

— А почему бандиты решили, что у вас есть золото? — спросил Кувалин, обращаясь к Ольге. Та пожала плечами, по–прежнему прижимая к груди сына.

— Спросите у них, — ответила с вызовом. — Поймайте и поинтересуйтеся.

— Придет время — поймаем, — насупился начальник милиции, почувствовав в ее словах насмешку, — а сейчас мы у вас спрашиваем.

— Можа, и пытать зачнете? — у Ольги нервно запрыгали крылья носа. — Бандиты — Кузю с мамкой, а вы — меня. Горячим шонполом. Ложиться, что ль, в постелю, Степан Андреич? — взглянула она с насмешливой дерзостью на начальника ОГПУ.

Степан покраснел от прозвучавшей в словах Ольги двусмысленности.

— Не надо утрировать, — сказал он, злясь на свою беспомощность перед этой острой на язык женщиной.

— Чего? — не поняла та. — Вы уж с нами, Степан Андреич, гутарьте по–нашему, по–деревенскому.

— Искажать, говорю, не надо факты, — пояснил Степан. — Мы должны с вами, Ольга Степановна, разобраться в этом деле и…

— Кажись, давно уже разобрались, — перебила его Ольга, спуская с рук на пол сынишку и выпрямляясь перед своим бывшим командиром сотни. «Ну чем не хороша? Какого рожна тебе еще надо?» — пришли ему тотчас на память сказанные ею слова на терском берегу летом семнадцатого года. Да что же это делает с ним его распроклятая судьба? Неужели ему на роду написано всю жизнь метаться между этими двумя красивыми бабами? Какую же из них он любит больше? Он перевел взгляд с матери на ее сына, и сердце защемило у него, словно сжатое тисками. Нет, не на Кузьму Вырву похож этот сероглазый лобастый малыш.