На улице — ни души. Лишь перебежит в несколько скачков через дорогу и скроется за плетнем кошка да затрепыхается в ветвях осокоря напуганная конским топотом птица. Лениво побрехивают во дворах сонные собаки.

Вот и Большая улица, а в ее конце — станичная площадь с казачьим правлением слева и церковью справа. У Микала при виде помещения, в котором он служил писарем, невольно защемило в груди. Вспомнилась Ольга с ее горячими поцелуями под атаманским стогом и сам атаман, напоровшийся в тот недобрый для него час на Микалов кинжал. Взглянул на стоящий наискосок от правления дом Вырвы — у него прикрыты веки–ставни на глазах–окнах то ли от лунного нестерпимого сияния, то ли от нежелания смотреть на бандитов, которые в это время растерянно топтались своими конями у общественной коновязи: где же обещанная Петром Ежовым автомашина?

— Он, гад, что, изгаляется над нами? — перешел с шепота едва не на крик предводитель банды, имея в виду горе–осведомителя. — Где ж автомобиль, качай его душу? А ну, Ваня, сделай побудку невдашовской ведьме.

— Петро, кажись, просил не трогать евоную тещу, — подсказал атаману Паша.

— Для кого — теща, а для нас — коммунарская жена. Давай буди. А ты, Аким, сходи погутарь с женсоветчицей. Покажи этой красной стерве, как на наших людей в гепеу докладать.

— Давай лучше я поговорю, — подъехал к атаману Микал.

— А справишься? — усмехнулся Котов. — Она баба здоровая.

— Я в помощь Ефима возьму, — в тон атаману ответил Микал, направляя своего коня к Ольгиному дому. За ним следом поскакал Недомерок.

— Стучи, — приказал Микал, спешиваясь перед знакомыми с давних пор цинковыми воротами. Недомерок забухал в них прикладом карабина. На стук вышла из дома Гавриловна и предложила нетерпеливому пришельцу постучать в ворота собственным лбом.

— Погутарь у меня, старая квашня, — взбеленился от такого невежливого предложения Ефим. — Вот запалю твой гадюшник, тогда узнаешь, как грубить порядочным людям. А ну открывай, живо!

— Это никак ты, Ефим? — узнала Гавриловна станичника и, охнув, перекрестилась: — Спаси, господи! Сказал бы сразу кто, а зачем же тарабанить? Зараз отчиню, только юбку надену.

Спустя минуту бандиты уже были в доме.

— Где Ольга? — спросил Ефим, подходя к кровати, на которой сидел, свесив худые ноги, всклокоченный и перепуганный до смерти Кузьма. Увидев вошедших, он вскочил с кровати, поддернул руками холщовые подштанники. Его иконописное, с жиденькой бороденкой лицо в призрачном свете луны походило как две капли воды на лик великомученика Симеона Столпника.

— Так это… — шмыгнул носом хозяин дома, — она, стал быть, в Моздок уехамши.

— В приют гостинцы повезла, а оттедова к крестной в Луковскую, — добавила Гавриловна, зажигая стоящую на столе лампу. — А для чего она вам?

— Об этом мы ей самой скажем в следующий раз, — усмехнулся Недомерок. — Тащи, бабка, из чулана окорок и хлеба краюху, да мы пойдем.

— Охо–хо! — вздохнула Гавриловна, — какие у нас окорока? Некому их готовить, окорока энти. Хозяин–то наш одно знай по рыбалкам шастает. Вот чернобрюшки вяленой, если желаете…

— Желаем, желаем, тащи быстрей. И сала не забудь, а то заберем твоего рыбака с собой в буруны, — пригрозил Недомерок.

— На шута он вам сдался… Ну, да пойду пошаборю, там, кажись, остался шматочек, — согласилась поискать сала Гавриловна и тяжело пошла из хаты, переваливаясь с боку на бок на распухших ногах.

— На полке возле сапетки с яйцами лежит, — подсказал ей вслед Кузьма с глуповатой улыбкой на лице.

— Слышишь, сапетку тоже прихвати! — рассмеялся Недомерок. А Микал поморщился, взглянув на придурковатого хозяина дома: «И этот идиот — Ольгин муж!» В памяти всплыл остров Коска и разговор с атаманским сыном на берегу Малого Терека после состоявшегося свидания Ольги со Степаном. «Где они?» — спросил тогда Микал у Кузьмы. «Этот, который рупь дал, ушел вон туда, — Кузьма махнул рукой в сторону рощи, а Ольга осталась там. Реветь». Это воспоминание потянуло за собой другое, более свежее, когда он встретил Ольгу на Форштадтской улице возвращающуюся домой в станицу Луковскую с молодежного собрания из церковно–приходской школы. Он предложил ей тогда стать его женой. «Ты разве забыл, Микал, что у меня есть муж, — печально покачала головой казачка. — И золота у него поболе, чем у тебя, сгори оно ясным огнем, энто золото».

Микал даже вздрогнул от предчувствия близкой удачи.

— А золото где лежит? — подошел он к Кузьме и вонзил в него острый, как кинжал, взгляд.

Кузьма испуганно отшатнулся, борода у него затряслась, словно в приступе лихорадки.

— Что, скажешь, нету? — приставил Микал ему к груди маузер. — Считаю до трех: раз… два…

Он мог бы с таким же успехом считать до миллиона — Кузьма по–прежнему лишь таращил на него глаза и судорожно качал из стороны в сторону лохматой головой.

— Та–к… счету мы, выходит, не знаем, — сделал вывод Микал и вдруг ощерился волком: — Клянусь Георгием, я научу тебя арифметике. Ну–ка, Ефим, посчитай ему плетью ребра.

— А что у него в самом деле есть золото? — удивился Ефим и в глазах его вспыхнул жадный огонек.

Микал утвердительно кивнул головой:

— Папаша–атаман, да быть ему в раю, чай, не забрал его с собой на тот свет.

— Так чего ж ты, вражья душа, упираешься? — накинулся Недомерок на Кузьму, угрожая плетью. — Как тая собака на сене: и сам не гам и другому не дам. Тебе оно все одно ни к чему, а нам без денег в нашем положении — сам знаешь. За вас же, куркулей, в степе без провианту и одежи муки терпим. Отдай добром.

Но Кузьма в ответ только моргал вылупленными глазами и теребил дрожащими пальцами ворот рубахи на своей груди.

— Гля, не хотит отдавать, жадина, — выкатил и Ефим свои глаза–картечины. — В таком разе не прогневайся, — он подтолкнул Кузьму к кровати, — ложись, болезный.

Кузьма лег, зажмурил глаза. Недомерок рывком задрал у него на спине рубаху, обнажив серые, искусанные блохами ребра, вопросительно взглянул на Микала.

— Давай, — кивнул головой Микал.

Недомерок поплевал на ладонь и, размахнувшись, ожег плетью долговязое, беспомощно распластанное на кровати тело.

Кузьма охнул, засучил ногами.

— Лежи, лежи, я еще только примеряюсь! — прикрикнул Недомерок, размахиваясь вторично. Кузьма снова охнул, но указать место, где спрятано сокровище, отказался.

— Нету у меня… нету у меня… — заговорил он вдруг, всхлипывая и пытаясь прикрыть спину длинными руками.

— Ах нету! Ну что ж, мы тебе поможем вспомнить, — еще больше ощерился Микал при виде красных рубцов на спине упрямца. — Ну–ка, Ефим, всыпь ему еще горячих.

Ефим всыпал.

— Нету… нет… — по–прежнему всхлипывал Кузьма в ответ на домогательства своих истязателей.

В комнату вошел Аким.

— За что вы его? Заместо Ольги, что ли? А где она сама? — подошел он к Микалу. — Там Котов кличет, пора, говорит, уходить.

— Скажи, сейчас придем.

Но Аким не ушел.

— А правда, братцы, за что вы его? — подошел он к кровати, разглядывая на спине у Кузьмы следы экзекуции. Узнав в чем дело, не раздумывая, предложил свои услуги. Недомерок охотно уступил ему роль палача.

— Разве ж так бьют? — ухмыльнулся Аким, беря у Недомерка плеть и загораясь беспричинной злобой. — Подержи–ка ему ноги.

Он так секанул плетью несчастную жертву, что она заорала не своим голосом.

— Во как надо, — удовлетворенно произнес Аким, снова и снова занося тяжелую руку у себя над головой.

От вопля истязуемого проснулся на печи хозяйский сынишка. При виде избиваемого отца он вначале задал ревака, а затем, соскользнув с печи, подбежал к Акиму и с криком: «Не бей папаньку!» стал молотить ручонками по заднему месту. Разъяренный Аким отшвырнул мальчонку в сторону, а Недомерок схватил его в охапку и стал уговаривать:

— Ну, чего всполошился? Тебя ить не трогают, ты и того… не вникай.

Вошла в комнату Гавриловна, в одной руке у нее связка вяленой рыбы, в другой — завернутый в тряпку кусок сала. При виде происходящего уронила на пол и то и другое, обессиленно прислонилась к притолоке.