— Уходи… — глухо произнесла она, наблюдая, как атаманша заботливо подтыкает у больного края одеяла.

— Что? — обернулась та, словно очнувшись от временного забытья.

— Уходи скорее! — повысила голос Сона, чувствуя как в груди у нее борются друг с другом ненависть и сострадание. — Я узнала тебя: ты — Ольга.

У цыганки широко раскрылись глаза. Только теперь Сона увидела, что они у нее синие, как небо в погожий весенний вечер. О, на всю жизнь она их запомнила, эти глаза, там, в чеченской сакле, куда ее привез Микал, умыкнув с терского берега из–под носа у полицейского пристава. С каким презрением она глядела тогда на Микала, так подло играющего с любовью.

— Он не помрет? — не считая нужным отпираться, спросила Ольга, выпрямляясь перед своим обличителем.

— Нет, кризис уже прошел.

— Слава тебе, господи! — Ольга широко перекрестилась. Собираясь уходить, взглянула в самые глаза своей давнишней соперницы: — Ты знала, что Андрейка мой сын?

Сона кивнула головой.

— И лечила?

— Ребенок не виновен в наших отношениях.

— Спасибо тебе за него, — Ольга наморщила лоб, одолеваемая противоречивым чувством. — А только я тебе должна сказать: все одно я тебя ненавижу, разлучницу мою. Всю жизнь ты мою опрокинула вверх тормашками.

— И я бы… И я бы… выцарапала тебе глаза, чтобы ты их не пялила на чужого мужа, — задрожала нервной дрожью Сона.

— Чего ж не пользуешься моментом? — усмехнулась Ольга.

— Его не хочу оставить без матери, — кивнула Сона головой на спящего мальчугана. — Уходи же, пока не поздно, сейчас милиция придет — я вызвала.

— А мне теперь, может, все едино, — усмехнулась Ольга. — Как говорится, сколько кувшин по воду не ходи, а край будет. Главное — он живехонек, — она быстро нагнулась к сыну, поцеловала в бледную щечку и быстрым шагом вышла из палаты.

Сона вышла следом на больничное крыльцо и увидела лишь удаляющийся в облаке пыли задок тачанки с тремя седоками на сидениях. А спустя некоторое время на старом скрипящем ландо прискакала к больнице Дмыховская со своей группой содействия ЧОН.

— Где она? — держа наперевес карабин, ворвалась в приемный покой.

— Уехала, — отвела глаза в сторону Сона.

— Как — уехала? Почему ты ее не задержала?

— Я же не милиционер. И потом… знаешь что, Клавдия, она ведь мать. Нельзя ребенка лишать матери, — взглянула прямо в глаза чоновке Сона.

— Та–ак… понятно, — искривила губы Дмыховская. — Пожалела маму, значит?

— Ну хотя бы, пожалела, — с вызовом ответила Сона. — У нее больной сын. Она пришла к нему, пренебрегая опасностью. Разве можно предавать любовь?

— Ну да, предавать любовь нельзя, а Советскую власть можно. За укрытие бандита тебя под суд отдать нужно.

— Отдавай, — согласилась Сона, хмуря брови. — Да и не такая уж она бандитка. Степан говорит, что в банду она попала не по своей охоте, ее спровоцировал враг, замаскировавшийся под работника Советской власти, об этом он узнал при допросе заговорщиков.

— Так может, она патриотка? — съязвила Дмыховская.

Сона поморщилась.

— Да пойми же ты, черствая женщина, — заговорила она как можно проникновеннее, — она — мать. Рискуя жизнью…

— …пробралась к своему сыну, — закончила за нее Дмыховская. — Дура ты, Софья. Знала бы ты, от кого у нее этот сын, по–другому бы запела.

— Что?.. Что ты хочешь этим сказать? — насторожилась Сона, словно лань при зверином шорохе.

— Спроси об этом у своего мужа, — отрезала Дмыховская и, нехорошо усмехнувшись, пошла к выходу.

У Сона болезненно сжалось сердце. Это был не просто намек, а нацеленный удар — в самое сердце. О силы небесные! Неужели эта жестокая женщина сказала правду? Да, да, конечно! Ведь недаром ей самой показалось при первом взгляде на больного детдомовца, что он чертами своего лица кого–то напоминает. Сона, не помня себя от охватившего ее волнения, ворвалась в изолятор и в изнеможении опустилась на край постели больного мальчугана: на нее доверчиво и влюбленно смотрели из–под одеяла такие же серые, как у Степана, глаза.

— Отчего ты так долго не приходила? — спросил больной, выпрастывая из–под одеяла бледные, худенькие руки, и Сона с испугом заметила, что большие пальцы на них так же похожи на пальцы мужа.

— Я… я была занята, — пробормотала она растерянно, отводя в сторону взгляд наполненных болью глаз от взгляда радующегося ее приходу мальчика. — Ты лежи, лежи… — она машинально подоткнула под него край одеяла и, сдерживая подступающие к горлу рыдания, вышла из палаты. О святой Уацилла! Жаль, что ты не существуешь на самом деле, попросила бы тебя покарать стрелой–молнией неверного мужчину!

Придя в ординаторскую, Сона упала ничком на застланную простыней кушетку и затряслась в неутешном плаче.

— Сона, ты уже знаешь? — раздался над нею сочувственный голос Степана. — Крепись, родная. Что же делать, если так получилось.

Как от удара плетью подскочила на кушетке плачущая женщина.

— «Так получилось!» — передразнила она мужа, не обращая внимания на вошедшего вместе с ним своего родственника Чора с каким–то свертком на руках. — Ты пришел рассказать мне, как у тебя с нею получилось? О, чтоб на вас обрушилось небо!

Степан отшатнулся.

— Ты что? — вытаращил он глаза. — О ком ты?

— А ты не знаешь? О ней, о твоей любовнице Ольге. Догони ее, пока она недалеко уехала, может быть, у вас опять по–лу–чит–ся… — по складам выговорила последнее слово Сона, снова падая на кушетку вниз лицом и захлебываясь слезами.

— Какая Ольга? — нагнулся к ней Степан, прислушиваясь к ее невнятным восклицаниям. — Куда уехала? Да говори же толком! — затряс он ее за плечо. — Что? Навещала сына? За ней погналась Дмыховская? Что ж ты мне сразу не сказала? — с этими словами Степан стремительно вышел из ординаторской. А взглянувшая ему вслед Сона только теперь по–настоящему разглядела стоящего в прежней позе земляка–хуторянина.

— Ты? — изумилась она, поднимаясь с кушетки и отирая ладонями слезы со своих щек.

— Воллахи, я, — смущенно переступил Чора на крашеном полу дырявыми дзабырта, все прижимая к груди сверток. — Черную весть я привез тебе, ма хур, да проглотить бы мне все болезни и беды твои: сегодня ночью умерла твоя сестра Млау.

— Млау? — переспросила Сона сразу одеревеневшими губами, боясь поверить до конца страшному известию.

Чора, чтобы упредить взрыв горя, стал поспешно рассказывать о случившемся, но Сона, казалось, не слышала его слов.

— О ма бон! — заломила она руки над головой. — Лучше бы мне помереть вместо тебя, моя родинка!

Однако Чора не дал захлестнуть ее волне отчаяния.

— Я привез тебе Залину, — сказал он, протягивая сверток. — Держи, теперь ты ее мать.

Сона, прервав рыдания, не без опаски приняла на руки завернутого в какое–то рубище ребенка.

— Ее пора кормить, — продолжал Чора, не давая Сона опомниться и вынимая из кармана бешмета бутылочку с молоком и соской на горлышке. — Это твоя мать Даки принесла утром тайком от отца.

Сона, замирая от какого–то всколыхнувшегося со дна души чувства, развернула тепленький комочек, из него выглянуло багровое сморщенное личико с припухшими щелочками мутных глаз.

— О боже великий! Вы же могли уморить ее… — вскинулась Сона, забыв про слезы, про мужа, про все на свете при виде этого крошечного беспомощного существа.

«Теперь ей некогда будет предаваться горю», — решил весьма довольный своими действиями Чора, продолжая стоять у двери. Сона его не замечала, поглощенная заботой о ребенке.

— Прощай, ма хур, мне пора идти, — решился он наконец прервать затянувшееся молчание.

Сона подняла на него заплаканные, светящиеся каким–то внутренним светом глаза.

— Подожди, Чора, не оставляй меня одну, — попросила она, — ты не все еще рассказал мне. Садись.

— Воллахи, все, — ответил Чора, не решаясь сесть на чистую простыню.

— Ты не сказал мне, как оказался в хуторе мой муж.

— Как? Очень просто, — обрадовался Чора, что Сона отвлеклась от горестных мыслей, и рассказал ей, как Степан долго гонялся со своим отрядом за бандитами, в конце концов настиг их возле кошары Тимоша Хестанова и после непродолжительного боя взял в плен. Пленных отправил под конвоем в Моздок, а сам заехал в Джикаев проведать родственников.