— Что ж вы, изверги, делаете? — спросила она упавшим голосом.

— Золото добываем, — осклабился Недомерок, удерживая вырывающегося мальчишку.

— Какое золото?

— Тое самое, что сынок твой утаил от законных властей.

— Да откуда оно у него, господь с вами? В лавке не торговал, добрых людей, кажись, не грабил по ночам.

— Погутарь у меня, — обернулся к Гавриловне Аким, приняв ее последние слова на свой счет, и снова навис над стонущим от боли Кузьмой: — Остатний раз спрашиваю — где деньги?

— Нету… не знаю ничего… — с трудом заворочал языком Кузьма.

— Ах, не знаешь? Иль можа забыл, куда поклал? Так я тебе напомню, — в воздухе снова свистнула плеть.

— Побойтесь бога, он же умом обиженный! — вскричала Гавриловна, простирая руки к палачам. — Кузя! Сыночек, да отдай ты им эти проклятые деньги! — крикнула отдельно сыну.

Но тот упрямо повторял, как в бреду:

— Нету… не знаю… нету…

— Пошли отсюда, ну его к черту, — не выдержал наконец Микал, засовывая маузер на прежнее место. Но Аким разошелся — не унять. Глаза у него мутные, как у бешеного пса, и как у пса — на губах пена.

— Один секунд, — сказал он, снимая из–за спины карабин и вывинчивая из него шомпол. — Я вырву из него энто золото вместе с его мясом.

Он подошел к столу, сунул шомпол в ламповое стекло — от прикосновения железа к фитилю испуганно метнулась в сторону струйка копоти.

— Что это ты удумал? — насторожился Недомерок, меняясь в лице от страшной догадки.

— Счас увидишь, — пообещал Аким, продолжая нагревать шомпол. То, что последовало дальше, было уже не избиением, а пыткой. Лютой. Дикой. Аким поднес пышущий жаром шомпол к носу допрашиваемого:

— Говори, паскуда…

— Нету… не надо! — попытался прикрыться ладонями Кузьма и заверещал вдруг смертельно раненым зайцем — то Аким ударил раскаленным прутом по его окровавленной спине.

В ту же секунду обеспамятевшая от горя и ужаса мать бросилась на выручку к своему детищу.

— Бандит проклятый! — она вцепилась ногтями (откуда силы взялись!) в жилистую Акимову шею, повисла на ней многопудовой гирей. Аким грязно выругался, с трудом отодрал от себя старушечьи скрюченные многолетним трудом и простудой руки, толкнул так, что Гавриловна, попятившись, ударилась боком о крышку стола и, ойкнув, свалилась на пол.

— Убью! — Аким звякнул затвором карабина. Но к нему метнулся Микал.

— С ума сошел! — крикнул он, выкручивая карабин из Акимовых потных рук. — Ну их к дьяволу с ихним золотом! Пошли отсюда.

— И то правда, — согласился с ним Недомерок, выпуская из рук мальчишку и с опаской проходя вслед за своими товарищами к выходу мимо распростершейся на полу старухи. «Должно, зашиб до смерти», — подумал он, перекрестясь правой рукой, а левой — подхватив на ходу с полу связку вяленой чернобрюшки. Вдогонку ему неслись стоны избитого Кузьмы и плач его малолетнего сынишки: «Бабаня–я!», а навстречу из лунного сияния гремел через площадь голос Стешки Невдашовой: «Корову тебе, козел вонючий? Ты мне давал энту корову, спали тебя антонов огонь? Сунься только, я тебе глаза твои бесстыжие выцарапаю. Ты меня не пужай своим дрючком — давно уже пужаная. Стреляй, вражина, чтоб тебя застрелили собственные дети!»

И тут в самом деле раздался выстрел. Потом — второй, третий. По всей станице зашлись в неистовом лае собаки. Мимо ворот пронеслись со стороны площади всадники.

— За мной! — крикнул один из них, и по голосу Недомерок определил — Котов. Не ожидая повторного приглашения, Ефим вскочил на своего коня и помчался вслед за сообщниками, удерживая на согнутой руке связку сушеной рыбы. Подальше от выстрелов и проклятий старой ведьмы Невдашихи.

Глава вторая

На столе зазвонил телефон. Степан взял трубку, из нее послышался взволнованный голос Кувалина. Начальник милиции сообщал начальнику ОГПУ новость: прискакал из Стодеревской милиционер, говорит, что ночью в ней побывали бандиты Котова. Есть ли убитые? Нет, есть избитые. Кузьма Вырва в собственном доме да еще Степанида Невдашова. У нее синяк под глазом, полученный от бандита, пытавшегося свести со двора корову. Если Степан Андреевич хочет сам побывать на месте происшествия, то он, Кувалин, заедет за ним через десять минут на служебной бричке.

Степан положил трубку, задумался на минуту. Самому ехать — это же встретиться с Ольгой! Как он ей в глаза посмотрит, что скажет? Может быть, послать вместо себя своего заместителя или Афанасия? Не обязательно ведь в каждый след — самому. Тем более, что бандитский налет на этот раз обошелся без смертельного исхода. Но не будет ли это с его стороны трусостью? Он же в конце концов не страус, прячущий при виде опасности голову в песок. Ольга так Ольга. Чем он, собственно, виноват перед нею? Нет, он поедет в станицу сам. Назло судьбе–насмешнице, назло самому себе. Приняв такое решение, он успокоился или сделал вид, что успокоился, и, когда заехал за ним Кувалин, решительно уселся в бричку рядом с ним. Ехал и раздумывал над происшедшим. За что избили бандиты станичного дурачка? Чем он им насолил? Неужели из–за Ольги, выбранной односельчанками на должность председателя женсовета? Выходит, как в осетинской пословице: «Битарагон съела масло, а у Кумалагон живот заболел».

— Марк Тимофеич, — обратился Степан к Кувалину, — твой сотрудник не говорил, за что побили бандиты Кузьму Вырву?

— Он сам еще толком не знает. Кузьма говорит — за сало, а его мать — за деньги.

— А Ольга что говорит?

— Какая Ольга?

— Жена Кузьмы.

Кувалин пожал плечами:

— Про нее Митрохин ничего не говорил.

Странно, подумал Степан, мужа бьют, свекровь бьют, а Ольгу не трогают. Он откинулся на спинку сидения, огляделся вокруг: как бы там ни было, а хорошо все же ехать утром по проселочной дороге! Слева — начинающая спеть пшеница, справа — тоже пшеница, а за нею вдали под парящими в голубом небе белыми облаками вяжется солнечными лучами–спицами бесконечный зеленый шарф терской поймы. Красиво! Вот только портит настроение мысль о бандитах и предстоящая встреча с Ольгой. И волнует одновременно.

Но Ольги дома не оказалось.

— Да она ить в Моздоке. — сообщила приехавшим соседка Анисья Ивакина, сухая, как перезимовавшая бурьянина, женщина с остроскулым, смуглым, как у цыганки, лицом. — В приют гостинцы повезла детишкам. Вчера как уехала, так и доси нет, должно, базирует.

— А как хозяин себя чувствует? Лежит? — спросил Степан, не успев еще перешагнуть порога подвергшегося нападению дома.

— Какое там — лежит. Мамака евоная, так та лежит, а этот чуть свет по двору шастает: то на баз, то в огород. Неначе ищет чегой–то или бандиты остатний ум из него вышибли. Да вот же он! — показала Анисья пальцем на сарай, из чердачного лаза которого одна за другой показались, нащупывая лестницу, босые задубелые ноги.

— Ты чего это забрался туда? — крикнул Степан, направляясь к сараю.

Услышав мужской голос, Кузьма хотел было снова нырнуть в чердачную полутьму, но в последнее мгновенье передумал и стал осторожно спускаться по ветхой, гнущейся под его тяжестью лестнице.

— Сену щупал, — ответил он, ступив на землю. — Складали ее с сырцой — как бы, упаси бог, не загорелась…

— Говорят, побили тебя бандиты крепко?

Кузьма поежился, недоверчиво взглянул на приезжих:

— Маненько побили…

— Деньги требовали?

Кузьма вздрогнул, затряс лохматой головой:

— Какие деньги? Нету у меня денег. Нету, нету…

— Да ты не волнуйся: нету, так нету, — сказал в тон покрасневшему от возбуждения Кузьме начальник ОГПУ и сам покраснел, вспомнив, как давал ему однажды на Коске деньги в уплату за свидание с его женой. — А ну покажи, как они тебя…

Кузьма нехотя задрал рубаху, повернулся исхлестанной спиной к начальству.

— Ого! — не удержался от возгласа Кувалин. — Разделали под орех и ничего, выходит, не взяли за работу?

— Взяли. Сниску чернобрюшки, а еще сала шмат, — вполне серьезно возразил Кузьма, опуская рубаху.