— Все? — подытожил его рассказ начальник ОГПУ, выслушав все подробности из нападения жуликов на товарный вагон. — И насчет «господа» не напутал?

— Истинный Христос! — Трофим даже перекрестился. — Так и сказал один другому: «Вот уж обрадуется господь такой прибавке».

— А ты не запомнил их?

— Нет. Темно было. Ежли б по голосу, узнал бы: такой грубый голосище.

— Ну хорошо, — Степан положил кинжал на стол следователя. — Эта штука пока полежит здесь, а ты иди.

— Куда? — насторожился арестованный.

— Домой.

— Так я, стало быть… отпускаете? — у Трофима зарозовели щеки, на лбу выступила испарина.

— Отпускаем, иди, — кивнул головой Степан. — Да не шляйся больше по лесу в одиночку.

— А их… разве не поймали?

— К сожалению, нет, ушли в буруны.

— А коммунары?

— Все живы–здоровы, — успокоил парня начальник ОГПУ. — Дорька твоя тоже. Вернешься домой, отцу поклон передай, давно мы с ним не виделись.

— Я не собираюсь на хутор возвертаться, — вздохнул Трофим.

— А куда же ты пойдешь? Опять в склеп князей Чхеидзе?

— Хочу в летчики. Да вот не знаю, где на них учатся.

— Я тоже не знаю, — пожал плечами Степан. — Наверно, в Москве. Это тебе нужно будет по линии комсомола, Афанасий, — обратился он к следователю, — отправь–ка молодца в предбанник к Беличенко. Да смотри не под конвоем.

Предбанником оказалось вовсе не то место, где раздеваются и одеваются, прежде чем зайти в баню или выйти из нее. Это была маленькая комнатка на первом этаже бывшего купеческого дома, в котором с некоторых пор разместился районный комитет Союза рабоче–крестьянской молодежи, и называлась она «Райдетбюро» — так по крайней мере значилось на дверной табличке, выполненной не очень искусным художником голубой, с запахом керосина краской. В ней стоял покрытый красным ситцем стол и несколько табуретов. Со стены бросался в глаза выполненный на таком же красном лоскуте лозунг: «Даешь чистую хату, чистую баню и ясли для детей!» За столом под лозунгом сидел заведующий райдетбюро, белоголовый под стать своей фамилии юноша в выгоревшей красноармейской гимнастерке, подпоясанной брючным ремнем; он что–то объяснял стоящим вдоль стен и сидящим на табуретах (кому досталось) беспризорникам, среди которых Трофим тотчас же увидел Мишку, Чижика и других менее знакомых обитателей фамильного склепа князей Чхеидзе. Тут же, у стола сидел участковый милиционер Змеющенко с желтыми, как прошлогодняя солома, усами на озабоченном, заметно тронутом загаром лице.

— А поесть нам дадут? — перебил заведующего Чижик. Он по–прежнему гол до пояса, его покрытая грязью и «гусиными» пупырышками кожа не скрывала выпирающие, как у скелета, ребра — хоть изучай анатомию.

— Вначале сходим в баню, а потом уж в столовую, — ответил заведующий.

— Лучше б наоборот, — вздохнул Чижик и, похлопав ладонью по своему проваленному до самого позвоночника животу, добавил: — Предупреждаю: если на второе не будет яичницы с колбасой, я сбегу.

Заведующий грустно улыбнулся, провел пальцами по своим разделенным на прямой пробор волосам.

— Насчет колбасы затрудняюсь сказать что–либо определенное, — сказал он, морща в гримасе сожаления переносицу, — а вот пюре будет.

— А что это такое?

— Картошка. Притом, мороженая. Ты тоже к нам? — заведующий перевел взгляд с Чижика на Трофима. — Как фамилия?

Трофим назвался.

— Кем хочешь быть?

— Летчиком..

У заведующего — ни тени удивления на добродушном улыбающемся лице.

— Летчики стране нужны, — согласился он с желанием юноши и ткнул пальцем в лежащую на столе «Комсомольскую правду: — Вот даже в газете пишут: «…Летом минувшего 1924 года XIII–му съезду РКП была передана воздушная эскадрилья «Ленин». Представители Общества друзей воздушного флота торжественно пообещали построить боевую эскадрилью «Ленин № 2»… и так далее, — заведующий райдетбюро снова с грустной усмешкой взглянул на будущего авиатора. — Пойдешь учеником столяра в мастерскую к Завалихину. Жить будешь пока в детском доме, койка номер пять. Одежда своя, у нас все равно лучшей нет. Следующий…

— Я не хочу быть столяром, — насупился Трофим.

Заведующий не удивился и этому заявлению. Казалось, он ничему и никогда не удивляется.

— Не хочешь быть столяром, иди в пекари.

— Тесто месить? — Трофим брезгливо скривил губы. — Не желаю.

— Можно садчиком на кирпичный завод.

— А… — Трофим отмахнулся от очередного предложения, как от овода. — Я же сказал: хочу быть летчиком.

Заведующий перестал улыбаться. Проведя по своему льняному пробору ладонью, устремил на Трофима всепонимающий, сочувственный взгляд.

— Ты же слышал сейчас: представители Общества друзей воздушного флота еще не построили для тебя вторую боевую эскадрилью. Понимаешь, у них нет для этого в достаточном количестве денег. Ты хочешь помочь им?

— Хочу.

— Тогда иди работать в мастерскую к Завалихину. Будешь работать, учиться и помогать Обществу друзей воздушного флота. А когда закончишь школу, комсомол направит тебя в летную школу. Понял?

— Понял. А вот он тоже в мастерскую? — спросил повеселевший Трофим, прикасаясь ладонью к плечу сидящего перед столом Мишки.

— Тоже.

— В таком разе и меня давай вместе с ним.

Здание детдома находилось неподалеку от «предбанника». Оно было кирпичное, с обвалившейся по фасаду штукатуркой и состояло из столовой — она же кухня — и «дортуара», как называл общую спальню заведующий детским домом Александр Кириллович Пущин, такой же белобрысый, как и заведующий райдетбюро, но более зрелый по возрасту и менее оделенный волосами на круглой, как арбуз, голове.

— Быт определяет сознание, — это первое, что он сказал, встретив во дворе детдома толпу новых воспитанников, возглавляемую заведующим райдетбюро и замыкаемую городским милиционером. Потом уже внутри помещения с многочисленными потеками на зеленых от плесени стенах он продолжил начатую во дворе мысль и напомнил юным питомцам о том, что быт для них устроен Советской властью и что его необходимо улучшать добросовестным трудом и примерным поведением, но ни в коем случае не разрушать, как это делали и делают их несознательные предшественники. «Мог бы этот быт выглядеть чуток и почище», — подумал Трофим, разглядывая спускающиеся с закопченного потолка паутинные лохмотья и мысленно сравнивая детдомовскую спальню со сверкающим чистотой и зеркалами залом в ресторане «Сан–Рено». Вон какие грязные полы, грязней чем в станичной тюгулевке. И солома торчит из матрацев на койках. Не очень–то уютно, у бабки Горбачихи на ночовках в сто раз уютней.

— Дети, познакомьтесь, — вывел Трофима из состояния задумчивости строгий голос заведующего, — это ваша воспитательница Олимпиада Васильевна.

Трофим взглянул на воспитательницу: она одета в длинное до полу черное платье и напоминает собою сухое тонкое дерево с гнездом аиста на макушке. У нее такой же длинный нос, длинная шея и длинные руки, в которых зажата длинная и увесистая линейка. Интересно, где он ее видел раньше?

— Ну что ты, обалдуй, засунул в ноздрю палец? — раздался ее низкий, схожий с мужским голос, и Трофим тотчас признал в ней бывшую Казбекову учительницу «Лампаду» из церковно–приходской школы.

— Смотрите у меня! — взмахнула она линейкой, словно казачьей шашкой, от вида которой стоящий рядом с Трофимом Чижик мгновенно вынул из носа палец и втянул голову в плечи. — Тут вам не милиция и не гепеу, цацкаться с вами некому. У меня разговор будет короток: ррраз—и вся недолга! А сейчас — все в подвал перебирать картошку.

— Так ведь еще не шамали, — попытался возразить Чижик, но, взглянув на линейку, поспешил вместе со всеми покинуть общественную спальню или дортуар, как ее называет по–французски заведующий детским домом.

— Еду нужно заработать, — бесстрастно ответствовала воспитательница и, проходя мимо двери, ведущей в столовую, ткнула линейкой в прибитый над нею лозунг. «Кто не работает, да не ест!» — было начертано на нем крупными черными буквами.