Объектом «фартового дела» оказался товарный поезд, стоящий на запасном пути у водокачки, на самой границе железнодорожной станции и охраняемый вооруженным красноармейцем. Последний сидел на порожке вагонного тамбура, положив винтовку на колени, и нанизывал кольца табачного дыма на сияющий над головой месяц. Он так увлекся этим занятием, что не сразу заметил приближающегося к вагону человека.

— Эй, стой! Куда прешься? — крикнул он, хватаясь за винтовку и приподнимаясь над порожком.

— А чего? — ответил вопросом прохожий. — Куда надо, туда и иду. Телка у меня затерялась, шалава. Не видел случаем?

— Не видел. Стой, тебе говорят! — клацнул затвором часовой. — Сказано, подходить нельзя.

Прохожий остановился.

— С золотом он у тебя, что ли? — съязвил он, ткнув пальцем в направлении висящей на вагонной двери пломбы.

— С чем надо, с тем и есть, тебе–то что. И давай шуруй отсюда без лишних разговоров, пока я добрый.

— Стрелять станешь? — усмехнулся прохожий.

— Стану, если потребуется…

Но выстрелить часовой не успел. Он взмахнул вдруг руками с зажатой в ней винтовкой и, замычав, повалился спиной внутрь тамбура.

Трофим ничего этого не видел. Он подбежал к вагону вместе с другими жильцами могильного склепа князей Чхеидзе, когда часовой уже был связан и пломба на двери вагона нарушена.

— Быстрей! Быстрей! — торопил прибежавших на условный свист помощников Ухлай, одетый почему–то в рабочую спецовку. Трофим вскочил в распахнутую дверь, ухватил какой–то длинный узкий ящик, дрожа от усилия, а еще больше от нервного возбуждения, спрыгнул вместе со своею нелегкой ношей на землю и что есть духу помчался к стоявшим неподалеку от водокачки повозкам. Сбрасывая на одну из них ящик, услышал сквозь шум прихлынувшей к голове крови, как хозяин подводы сказал вполголоса другому подводчику, поправлявшему на повозке принесенную беспризорниками кладь:

— Вот уж возрадуется господь такой прибавке.

— Не трепись дуром, — проворчал тот в ответ, укладывая на повозке очередной ящик.

— А я, кажись, ничего такого и не сказал, — обиделся первый. — Так, за ради шутки.

— Шутки бывают жутки, — не смягчился тоном второй. — Мы ведь с тобой тут не одни.

Их дальнейшую беседу Трофим не дослушал, нужно было отправляться за очередным грузом. «Червяков по пять получите, а может быть и больше», — сладко–тревожной музыкой отдавались в его мозгу ухлаевские слова. С пятьюдесятью рублями в кармане можно смело отправляться куда–нибудь поступать в летчики.

Но взять второй ящик не удалось. Вдруг ночную тишину прорезали милицейские свистки, и у подбегавшего к вагону Трофима на какое–то мгновение оцепенели ноги.

— Плинтуй, братцы! — прозвенел в трех шагах от него испуганный голос одного из беспризорников.

Грохнул выстрел. Сноп красноватого огня стегнул по глазам. Трофим метнулся под вагон рядом стоящего состава и чуть было не угодил под колеса маневрового паровоза. Его яркая, как солнце, фара–прожектор, казалось, захватила беглеца в свои объятья. «Ага, попался, ворюга!» Трофим нырнул обратно под днище вагона, не помня себя от страха, пополз по вонючим грязным шпалам, ударяясь головой об колесные оси и тормозные шланги. «Вот тебе и пять червяков!» — шептал он пересохшими губами. «Трах! Трах!» — неслись ему вслед револьверные выстрелы.

В могильное логово приплелся обессиленный, грязный от пота, пыли и мазута. Все уже были в сборе. Перебивая друг друга, рассказывали, кому как удалось удрать от чекистов.

— Он меня — за воротник, — светился счастливой улыбкой обнаженный до пояса Чижик, — а я из своего клифа — как змей из старой шкуры, и — драла. Вот только гейши жалко, новая еще была одежина, — поежился он, переставая улыбаться.

Трофим молча ткнулся в свой угол. На вопрос Мишки, как он «подорвал от легавых», смерил его презрительным взглядом и, проворчав себе под нос: «А говорил — заместо грузчиков», — отвернулся к гранитной стенке княжеской усыпальницы с намерением уснуть.

А под утро их взяли. Открыли дверь, посветили электрическим фонариком и приказали:

— А ну, выходи по одному, мазурики.

Потом их повели толпой через весь город по главной улице и поместили в арестантскую, небольшую с зарешеченным окном комнату милицейского участка. Здесь они сидели кто на нарах, кто просто на полу до самого рассвета, предаваясь невеселым разговорам.

Трофим молчал. Вот же судьба–злодейка! Хотел — в летчики, а попал — в налетчики. Прощай теперь мечта о небе. Вместо самолета — камера, вместо кожаного пальто — полосатый тюремный халат.

Когда совсем рассвело, в арестантскую вошел милиционер. Пожилой, обрюзгший, с усами цвета подопревшей соломы на одутловатом лице. Трофим без труда узнал в нем бывшего квартального Змеющенко.

— Ну, давайте, охломоны, признавайтесь, кто из вас принимал участие в налете, — предложил он арестованным.

Охломоны озадаченно поглядели друг на друга, поежились: какое участие? Какой вагон? Понятия не имеем.

— Не хотите, стало быть, чистосердечно? — Змеющенко грузно прошелся по комнате, расправил в стороны желтые усы. — Зря. Все равно дознаемся — тогда хуже будет.

Оборванцы снова переглянулись, что–то забубнили в ответ невразумительно–плаксивое.

— Ну что ж, в таком случае пригласим свидетелей, — пообещал старый полицейский зубр и, подойдя к двери, позвал: — Лопатин! Зайди–ка на минутку.

В арестантскую вошел пожилой дядька в форме железнодорожника.

— Посмотри хорошенько, не признаешь ли кого? — предложил ему Змеющенко.

Железнодорожник прошелся нахмуренным взглядом по неумытым физиономиям, отрицательно покачал головой.

— Они, кубыть, все на одно лицо, — проговорил он, и его голос показался Трофиму знакомым. Где он его слышал и когда?

— Да и темновато было, Федор Игнатьич, — продолжал железнодорожник.

— Месяц ведь светил, — недовольно заметил милиционер.

— Верно, месяц светил, — согласился свидетель. — Только какой же от него свет — не прожектор, чать. Да и неожиданно как–то все получилось, где тут было хорошо запомнить. Хотя подожди… Одного, кубыть, признаю: такой же кругломордый и брови сросшиеся.

— Которого? — сотрудник милиции с надеждой проследил за взглядом свидетеля.

— Вот этот, — ткнул железнодорожник пальцем в сидящего на нарах Трофима. У того мелкой строчкой закололо между лопатками, а во рту мгновенно пересохло.

— Он напал на часового? — обрадовался Змеющенко и даже руки потер.

— Да нет, — мотнул головой железнодорожник. — Он с мешочником ехал с тем самым.

— С каким мешочником?

— Ну, которого надысь поездом зарезало. Так вот это он его под колеса, стало быть. Я следователю все подробно доложил в протоколе.

— А ты, товарищ Лопатин, не ошибаешься? — счел нужным проявить сомнение сотрудник милиции.

Лопатин еще раз оглядел Трофима с ног до головы и сказал увереннее прежнего:

— Он и есть. Хучь и одежину сменивши…

— Ну хорошо. А больше никого не узнаешь, относящихся, как говорится, к вчерашнему делу?

— Больше никого. Потому как темновато было, да и мы случайно тама оказались: на главный нас не приняли, пришлось — на запасной путь… А тут слышим — свистят…

— Ну ладно, ладно, — прервал словоохотливого свидетеля Змеющенко. — И на том, как говорится, спасибо. Мы тебя вызовем, если понадобишься, а сейчас можешь идти. Что, попался, голубь? — подмигнул он круглым, как у коршуна, глазом Трофиму, поднявшемуся с нар и в крайнем замешательстве не попадающему латунной пуговицей в прорамку на борте своего френча. — Федор Змеющенко и не таких гусей выводил на чистую воду.

…Повел на допрос Трофима все тот же Змеющенко.

— Видать, натворил ты дел, парень, — сказал он дорогой, — коль твоей личностью сама ГПУ заинтересовалась.

— Ничего я не творил, — угрюмо огрызнулся Трофим, избегая сталкиваться взглядом со встречными горожанами.

— Все вы так говорите попервоначалу. Уж я перевидал вашего брата–преступника за свою жизнь. Бывало, ведешь на допрос к господину приставу какого–нибудь подозрительного типа.