— Товарищи комсомольцы и прочие сознательные граждане! — Он выбросил вперед сухую мускулистую руку. — У нас на повестке дня злободневный и экстренный вопрос: ликвидация гидры контрреволюции, которая снова пытается задушить нашу Советскую республику своими хищными мерзкими лапами.

Трофим тотчас представил себе эту гидру в виде омерзительного насекомого, изображенного на плакате у входа в клуб. «Вот чешет!» — похвалил он мысленно оратора, и тот, как бы услыхав похвалу, еще энергичнее задвигал кулаком перед носами слушателей, призывая их немедленно вступить в ЧОН — часть особого назначения по борьбе с бандитизмом. Ему охотно и долго аплодировали.

Его сменила Нюра Федотова. Раскрасневшись от духоты и волнения, она обратилась к сверстникам с вопросом: уместно ли девчонкам и особенно комсомолкам в такое ответственное и героическое время, «когда страна переживает небывалый трудовой подъем, а враги не дремлют», носить шелковые платья, золотые кольца, броши и сережки? Не буржуазный ли это пережиток, льющий воду на колесо контрреволюционной мельницы?

— Запретить! — ответил ей зал чьим–то возмущенным голосом.

— Позор обывателям! — подхватил другой не менее взволнованный голос.

— Конфисковать все золото в пользу государства и наделать из него подков для лошадей!

Минут десять зал надрывался, предлагая президиуму меры, одну другой действенней по борьбе с мещанством. Затем посыпались вопросы:

— А при социализме ходить под ручку можно?

— Целоваться — тоже пережиток?

— И вообще, как же все–таки насчет любви?

Нюрка подумала и решительно заявила:

— Когда делается большое дело, любовь нужно отложить в сторону.

И снова зал зашумел, как лес от порыва внезапно налетевшего ветра:

— Это ж до какой такой поры — отложить?

— Пока на голове плешь не проклюнет!

— Вековухой, Нюр, останешься!

— Степан с Нинкой небось не ждут мировой революции — по роще в обнимку ходят — сама видела!

При этом сообщении комсомолец, делавший доклад, подхватился из–за стола президиума и, вытирая рукавом рубахи внезапно вспотевшее лицо, закричал не своим голосом:

— Товарищи комсомольцы! Это вы совсем не по существу вопроса! Я предлагаю прения прекратить. О чем мы говорим? При чем тут поцелуи и мировая революция, когда на повестке дня стоит вопрос о борьбе с контрреволюцией и религиозным фанатизмом. В нашем небольшом городке восемь церквей, не считая лютеранской кирхи и молитвенных домов разных там баптистов и субботников. И все они до сих пор безнаказанно отравляют религиозным дурманом верующих. Нужно со всей решительностью заявить о нашем отношении к этим антинаучным заведениям. Предлагаю: службы в них запретить и двери в церквях опечатать, а попов мобилизовать на общественно–полезные работы.

— Правильно! — поддержали предложение из зала. — Только не печатать их нужно, а сжечь. А отца Феофила за его враждебные проповеди ликвидировать как злостную контру. Пиши в протокол!

— Баптистов тоже разогнать к едрени–фени!

— Собор — взорвать!

— Все кладбища перенести за железную дорогу, а на их месте насажать парки культуры и отдыха!

— Кто «за» — прошу голосовать!

И тогда из сонма хмельных от энтузиазма голосов выделился трезвый мужской баритон:

— Я вам сожгу, забубенные ваши головушки! Я вам ликвидирую! Ишь до чего договорились…

В зале стихло. Все повернулись к идущему по проходу между рядами скамеек невысокому лобастому человеку в полувоенной одежде, состоящей из рубашки–косоворотки, подпоясанной солдатским ремнем, и красноармейских галифе защитного цвета, заправленных в легкие кавказские сапоги. Это был секретарь райкома партии Ионисьян. Точно таким его видел на скачках в Стодеревской Трофим.

Сжимая в руке фуражку, он легко поднялся на сцену, попросил у председательствующего слова.

— Товарищи комсомольцы и несоюзная молодежь! — сказал он просто, без жестикуляции и металла в голосе, — то, что вы близко принимаете к сердцу тревоги и заботы нашей партии — это хорошо: спасибо вам, но зачем же впадать при этом в крайность?

Трофим невольно вспомнил, как выступал Макар Железников на юбилее станицы. Где ему, малограмотному казаку–земледельцу, тягаться в ораторском искусстве с образованным городским жителем, если он большую часть своей жизни разговаривал лишь с быками в борозде. Из речи секретаря райкома партии Трофим понял, что борьбу с религией нужно вести не силой, а умом, широко используя рейды «легкой кавалерии», как называли в то время комсомольские агитбригады.

— Церкви закроются со временем сами, — продолжал свое выступление Ионисьян, — и кладбища переместятся в другие места, а что касается парка культуры и отдыха, то у меня есть, как мне кажется, дельное предложение: выйти послезавтра всем на коммунистический субботник и привести нашу городскую рощу в надлежащий вид: очистить ее от мусора, проделать дорожки для гуляния, обсадить их тополями и кленами. Пусть это будут наши первые аллеи Дружбы. Ну как, согласны?

Присутствующие ответили ему неистовыми хлопками и восторженными возгласами, затем встали и в едином порыве пропели комсомольский гимн: «Вперед заре навстречу, товарищи–друзья, штыками и картечью проложим путь себе». После чего начался концерт художественной самодеятельности.

Первой подошла к рампе Нюрка. Чистым, взволнованным голосом она продекламировала только что напечатанное в газете стихотгворение Михаила Светлова «Рабфаковке»:

Стихотворение понравилось. Особенно в том месте, где

И еще:

Она и сама была похожа в эти минуты на рабфаковку — в красной косынке на коротко остриженных волосах, в легкой голубой блузке и белых носочках, перехлестнутых ремешками сандалий. «Никакая она не старуха», — отметил про себя Трофим, припоминая слова своего приятеля Мишки.

После нее вышли на сцену три служителя религиозного культа: мулла, раввин и православный поп. Несмотря на приклеенные бороды, в раввине зрители узнали заведующего райдетбюро Петю Беличенко, а в мулле — Диму Якубовского, что, разумеется, ни в малейшей степени не помешало успеху пьесы. Публика прямо стонала от восторга, когда из гроба, явившегося предметом спора священнослужителей трех разных вероисповеданий, выскочил полуголый Иисус Христос и, смешно размахивая руками, бросился со сцены по проходу между зрителями к выходу.

— Ха–ха–ха! Борька Красный! Убей меня бог — он! — хрипел кто–то севшим от смеха голосом.

Но самое потрясающее зрелище было еще впереди. Оно началось с того, что на скамью под бутафорным деревом с ядовито-зелеными листьями уселись ОН и ОНА. ОН — в костюме из клетчатой материи и с плащом на согнутой руке, ОНА (это была Нюрка) — в голубой блузке и все в той же красной косынке. Судя по сверкающему у НЕГО на пальце огромному перстню, ОН — нэпман, ОНА — девушка пролетарского происхождения и притом комсомолка. Об этом нетрудно было догадаться из ее разговора с молодым человеком, горячо убеждающим ее порвать с комсомолом, в противном случае он сам порвет с нею всяческие отношения. Девушка в отчаянии ломает руки, но изменить Союзу молодежи наотрез отказывается. Тогда молодой нэпман говорит: «Наши дороги разошлись навсегда, прощай, любимая!» и решительно уходит за кулису, а брошенная им возлюбленная падает лицом на скамейку и громко рыдает по утраченной любви.