Так оно и получилось. Трофим уже подбегал к стрелке, когда с ним поровнялся пыхтящий паровоз. Он пронзительно свистнул и дохнул в щеку Трофиму мокрым паром, сбавляя ход перед будкой обходчика. И тотчас, сбившись с ритма, недовольно залязгали буферами товарные вагоны. Пора! Трофим нацелился взглядом в догоняющий его тамбур и в следующее мгновенье, сделав стремительный рывок по ходу поезда, вцепился мертвой хваткой в железные поручни.

— Ффу!.. — перевел он дух, взбираясь с подножки на тормозную площадку. Она была наполовину набита мешками и оклунками, на которых сидел мужчина средних лет в пиджаке, кепке и сапогах. Лицо рябое — даже при луне видно. Усы подстрижены. На вид типичный спекулянт–мешочник, такие забирались даже к ним на хутор в поисках легкой наживы.

— Тебе придется пересесть на другой тормоз, этот я занял, — пробурчал он, исподлобья взглянув на незваного попутчика.

— А мне и тут места хватит, — ответил Трофим, тяжело дыша.

— Я вперед тебя занял площадку, договорился с проводником… Так что подобру–поздорову сматывайся отсюда, а то еще чего доброго ограбишь меня, коли задремлю, али убьешь.

— Грабежом не занимаюсь. А вот ты, дядя, похоже, не кладешь охулку на руку. Где нахапал столько? — ткнул Трофим носком сапога в оклунок то ли с мукой, то ли с зерном.

— Не твое дело, — огрызнулся дядя и, отвернувшись, замолчал.

Трофим устало прислонился спиной к стенке тамбура, охватил левой рукой железную стойку. Под ногами грохотали чугунные колеса, сбоку от столба к столбу наперегонки с вагоном стремительно летела побледневшая от напряжения луна. В синей дали грустно желтело чье–то окошко. Должно, в Стодеревской, подумал Трофим и вдруг вспомнил, как казаки голосовали на своем сходе против строительства железной дороги. «Запакостит она нам весь Уруб, — доказывал «обчеству» Евлампий Ежов, потрясая бадиком. — Понаедет в станицу всякого жулья–пролетария. Молодых распутству обучать будут, а машина — скотину давить. Мы несогласные! Пущай проводят подале от нас». В Отделе посчитались с просьбой казаков, провели дорогу в стороне от станицы, а теперь, как говорится, близок локоть, да не укусишь: скотину от машины все равно не уберегли — недавно снова телку зарезало, — а станичникам, чтоб сесть на поезд, нужно тащиться за три версты с узлами да корзинками.

Трофим вздохнул: давно ли бегал украдкой со сверстниками–казачатами на строительство железной дороги? Вместе с ними бегала и Дорька. Мысль о Дорьке резанула по сердцу острой болью: что с ней? Где она сейчас? Удалось ли убежать от бандитов?

— Ты не спишь? — донесся к нему сквозь стук колес угрюмый голос соседа.

— Не сплю, а что?

— Должно, сторожишь, пока я усну? Не дождешься, милый.

— Нужен ты мне больно… Чего это поезд замедлил ход?

— Тут даве крушение произошло. Верблюд улегся между рельсами, ну и поезд пошел под откос. Людей погибло — страсть! Вон погляди, целое кладбище получилось.

Трофим, вытянув шею навстречу свистящему ветру, стал всматриваться в лунную муть и вдруг получил такой толчок в спину, что едва не слетел с площадки. Спасла его стойка, которую он охватывал левой рукой. Сзади горячо задышали ему в затылок, пытаясь оторвать руку от железного уголка. Трофим еще крепче сжал его локтевым сгибом, в свою очередь пытаясь свободной рукой достать напавшего. Силовая борьба шла молча, без проклятий и ругани. Только колеса под полом подзадоривали: «Так–так–так…»

Наконец ему удалось дотянуться до своего противника. Ухватив его не то за воротник, не то за лацкан пиджака, Трофим с нечеловеческим усилием перевалил его через свою спину и бросил вниз на мелькающие концы шпал. Мешочник дико вскрикнул, но его крик потонул в колесном грохоте. Вконец обессиленный Трофим опустился на край площадки, взмокшее от борьбы тело сотрясала нервная дрожь. Что теперь делать? Чего доброго, подумают, что он сбросил спекулянта с площадки преднамеренно, из–за его мешков. Ну что ж, в таком случае пусть и они летят вслед за своим владельцем. Трофим быстро очистил от них площадку и, улегшись на пол, крепко уснул, словно это не он только что бросил под колеса человека.

— Эй, парень, вставай! — кто–то дернул его за сапог. — Приехали.

Трофим вскочил, словно подброшенный пружиной: на подножке стоял железнодорожник в черной фуражке.

— Куда приехали?

— В Моздок. А где же мешочник?

У Трофима от страшного воспоминания закололо в затылке.

— Не… знаю, — промямлил он пересохшим в одно мгновение языком.

— Как не знаешь? — изумился железнодорожник. — Он же заплатить обещал.

Трофим поежился:

— Должно быть, сбросил свои мешки где ему надо. Он вроде говорил…

— Вот гад ползучий, обдурил, собака! — возмутился проводник. — А где ж он их сбросил?

— Почем я знаю, я спал.

— Ну, тогда хоть ты заплати.

— За что?

— За проезд.

— У меня денег нету.

— Ах, нету! — вознегодовал проводник. — Ну, в таком разе высвобождай купе, пока по шее не получил. Ездят тут всякие безбилетные…

Трофим послушно сошел на перрон, благо, что ему дальше ехать и не нужно. Огляделся по сторонам: на перроне ни души, только тускло поблескивает в свете керосинового фонаря станционный колокол. Трофим поправил пальцами пояс на черкеске, собираясь пройти в зал ожидания, чтобы скоротать в нем остаток ночи. Вспомнив, что в ножнах нет кинжала, снял их с пояса, засунул в карман.

В зале ожидания на огромных дубовых диванах с высокими спинками спали, подложив под головы кто узел, кто чемодан, пассажиры разных национальностей, возрастов, но приблизительно одинаковых достатков. Среди них не трудно было угадать двух–трех ингушей, видимо, отправившихся на заработки в чужие края, нескольких цыганят, русского мастерового в рваных сапогах, всхрапывающего так энергично, что вздрагивало пламя в закопченном фонаре «летучая мышь», который был закреплен в простенке между большими вокзальными окнами. Трофим бесцеремонно сдвинул к спинке дивана ноги какого–то мастерового, кое–как примостился на краю, забылся хоть и тревожным, но все же сном.

Проснулся он оттого, что кто–то осторожно вытаскивал у него из кармана серебряные ножны. «Цыгане!» — мелькнуло у него в сознании. Рывком схватился за карман, как ошпаренный вскочил с дивана.

— Ну, чего психуешь? Поправил одежку, чтоб не смерз, — это смотрит ему в лицо какой–то оборванец примерно одних с ним лет и такого же роста. На голове у оборванца кепка с наполовину оторванным козырьком, на плечах какой–то засаленный архалук, весь в клочьях, на ногах вовсе ничего нет, кроме въевшейся в кожу грязи.

— Говоришь, одежку поправлял, а сам по карманам шаришь, — насупился Трофим, окончательно приходя в себя после сна.

— Не шарю, а по фене хожу, — уточнил определение своих действий оборванец, щуря серые, страшно веселые и дерзкие глаза.

— Ну и катись отсюдова к едрени–фени, — предложил наглому оборвышу Трофим, не чувствуя, однако, в душе к нему злости.

— А ты не больно отсвечивай, видали мы фрайеров и почище. На хату гонишь или гопничаешь?

— Чего? — не понял Трофим.

— Да ты совсем фрей [19], как я погляжу, — сплюнул сквозь зубы на ноги спящего мастерового общительный босяк. — Домой, спрашиваю, добираешься или бродяжничаешь?

— С дому сбежал, с хутора…

— Вола крутишь [20]? — прищурился босяк.

— Да уж накрутился с ними, проклятыми, — согласно кивнул шапкой Трофим.

— С кем?

— С волами энтими, с быками, стало быть. Не хочу больше заниматься хозяйством.

— А чего ж ты хочешь?

— Летать на аэроплане.

При этих словах у оборванца еще круче изогнулись белесые заковыки бровей, а его маленький, словно стесанный книзу подбородок, подался вперед.

— Дешевый буду, если я тебя не узнал! — воскликнул он обрадованно. — Ты Трофим Калашников. Вот черт! Сколько лет, сколько зим! А меня не признаешь? Нет? Ну, позекай получше.