— Рекомендация центра для нас все равно что приказ, — по–военному ответил моздокский представитель, но, однако, не удержался от усмешки. А подполковник еще больше насупился.

Разошлись княжеские гости далеко заполночь так же, как и собирались, — по одному, по два человека. Микал, сопровождаемый чеченцем, ехал на коне по кривым, освещенным луной аульским улочкам и размышлял о состоявшемся совещании. Почему он, Микал, принимает участие в этой обреченной на провал авантюре? Да потому, наверное, что некуда ему податься в этой трижды проклятой жизни. Ему бы забрать Млау да уехать куда–нибудь подальше от этих мест, но далеко ли уедешь без документов и без денег.

Вспомнив Млау, Микал почувствовал, как в груди разлилось приятное тепло. Он вздохнул: непродолжительно было их счастье. А как жить дальше, не видя любимую? Надо во что бы то ни стало достать денег. Жаль, что его приятель Гапо уже больше не абрек, уж он–то помог бы достать эти проклятые деньги. Микал тотчас же вспомнил, что говорилось о Гапо в княжеской сакле. Надо предупредить друга молодости о грозящей ему опасности. Недолго мешкая, Микал соскочил с коня, протянул повод проводнику.

— Баркалла, кунак, — сказал он, наклоняя голову и прижимая кулак к груди. — Поезжай домой и да хранит тебя в пути аллах, а я к реке пешком спущусь. Марша ойла.

— Как хочешь, — бесстрастно ответил проводник. — Марша гойла.

Подождав пока провожатый скроется в голубой полутьме, Микал вернулся к аулу, отыскал под собачий брех нужную ему саклю и постучал в дверь. Вскоре он уже сидел на тахте в сакле и обменивался традиционными любезностями с ее хозяином. А спустя еще некоторое время пожимал руку одноглазого здоровяка, прощаясь с ним.

— Может, все–таки пойдешь со мной, Гапо? — спросил напоследок. — Вместе абречить будем, как когда–то у Зелимхана, вечное ему блаженство у райского очага.

— Оммен, — вздохнул Гапо.

— Ты же сам говорил, что надоело ставить печать на справках, — продолжал уговаривать друга Микал. — Снова будешь вольный, как ветер в степи. Пойдем, Гапо.

— Нет, Микал, — покачал головой бывший абрек. — Не для того я воевал за Советскую власть, чтобы идти теперь против нее. И тебе не советую. Пропадешь, как бараньи кишки на солнце. Сегодня приезжал в совет начальник ГПУ, просил организовать отряд по борьбе с бандитами. Я согласился. Ты уж прости меня, если в бурунах подстрелю ненароком…

— Бог простит, — усмехнулся Микал невесело. — Ты тоже не серчай, если случайно задену шашкой.

— Выходит, теперь нам с тобой не нужно ехать в Китай, — вспомнил Гапо недавний разговор, состоявшийся в этой же сакле. — Ты будешь за белых, я за красных, как и раньше. Ну, прощай, Микал, голубчик…

— Прощай, Гапо.

Друзья обнялись, и один из них шагнул за порог сакли. Собаки, услыхав человеческие шаги, вновь забрехали на разные голоса.

Сморенный усталостью, Трофим не долго противился сну. Завалившись в шалаше между Акимом и своим опекуном Сеней, он вначале притворился спящим, чтобы, дождавшись, когда все уснут, потихоньку выбраться из шалаша и сбежать от бандитов, но уже через минуту заснул так крепко, что не только не слышал богатырского Сениного храпа, но даже не ощущал боли в лице от укусов комаров. «Эх, засоня!» — ругал он себя мысленно утром следующего дня, вылезая из шалаша и потирая ладонями распухшие уши.

Над лесом сияло солнце. В кустах весело трещала сорока. Ей так же весело вторил костер, вокруг которого по–прежнему сидели бандиты, словно и не отходили от него всю ночь напролет. Трофим прислушался к их разговору, он шел о еде.

— Эх, сейчас бы коржей с маком да сметаны горшок, — говорил один, подкладывая в костер сухую ветку.

— На кой они сдались, твои коржи, — отвечал ему другой, лежа на боку перед костром и отмахиваясь от дыма. — Колбасы бы поджарить на сковороде, нашей домашней, да с чесноком, с перцем и сала побольше, чтоб скворчало и брызгало, да хлеба ковригу, фунтов на десять, а то — коржи. Кому они нужны?

— Как это «кому нужны»? — начал горячиться первый, и Трофиму показалось, что разговор ведут не изголодавшиеся бандиты, а избалованные сытой пищей какие–нибудь косари или дровосеки, отдыхающие у костра между работами. — Если замесить тесто на подсолнечном масле с сахаром да ванилью — это же не коржи, а объяденье, у кого рот большой.

— Выдумал, — скривил губы в гримасе отвращения любитель колбасы и сала. — Подсолнечное масло! Я и в рот не возьму твою лепешку на подсолнечном масле, она мышами воняет. Еще на коровьем масле куда ни шло, может быть, и съел бы.

— А на дегте не желаешь? — вступил в разговор еще один бандит. — Нашли об чем гутарить, гвоздь вам в печенку, сволочи, — и он выразительно сплюнул в костер.

— Тебя не целуют — ты губы не выставляй, — огрызнулся первый.

— А ты не лезь мне в душу со своей колбасой и салом. Вон человека до слез довели своими разговорами…

Трофим подошел поближе. И правда: перед костром, уложив под себя по–турецки ноги, сидит лет двадцати детина и кулаком буравит собственный глаз.

— Ты чего это, Паша? — придвинулся к нему тот, что говорил о коржах с маком. — Дым, что ли, в глаз попамши?

Детина всхлипнул, отворачивая в сторону заросшее щетиной лицо.

— Да ну вас к черту, — пробасил он в ответ. — На пасху мамака цельную макитру вареников наварила, налила в них сметаны да масла. Ишь, говорит, сынок, вареники. Я не стал исть, пошел на улицу. Думал, вернусь — съем.

— Ну и?..

— Не вернулся. В лес к Котову ушел, а вареники остались.

— Вот дурак, — посочувствовал бедняге Аким Ребров. — Так ни одного и не съел?

— И не попробовал, — вздохнул Паша.

Все засмеялись. Но Трофиму показалось, что смеются они невесело, через силу. Ему стало жалко великовозрастного Пашу, оставившего свою хату и вареники, как видно, не по своей воле. «Маманя, должно, тоже наварила вареников», — сглотнул он набежавшую слюну, подсаживаясь к костру и протягивая к пламени искусанные комарами руки. Надо уходить отсюда, пока не нагрянула милиция. Но как это сделать незаметно, если кошачьи глаза бандита Сени следят за каждым его движением? «Ночью обязательно сбегу», — решил Трофим и успокоенный этой мыслью стал вместе со всеми потешаться над неудачником Пашей. Впрочем, ему самому было впору заплакать от усиливающегося с каждой минутой голода. Съеденный за ужином кусочек гусятины не заглушал мысли о завтраке, которого, по всей видимости, сегодня не будет, ибо опять не пришел «свой человек» из станицы. Попробовал жевать молодые побеги орешника — только рот испоганил. Хотел было отправиться поискать щавеля — Сеня Мухин показал кулачище: я, мол, тебе пойду. А «свой человек» с провиантом словно сквозь землю провалился.

— Черт с тобой, согласен есть твои коржи на подсолнечном масле! — не выдержал любитель колбасы со «скворчащим» салом и, вскочив на ноги, завращал налитыми кровью глазами: — Я зачем сюда пришел? За каким лядом? Там в станице товарищи коммунисты мясу жрут, с нашими бабами развлекаются, а мы тут сиди, ровно мыши, и не моги их беспокоить. Они, видите ли, могут, о нас плохо подумать. Мы–де спасители отечества, патриоты и еще черт знает кто. Не желаю больше быть спасителем, я есть хочу. Айда в Комарово аль в Стодерева — тряханем комитетчиков!

Его страстная речь подействовала на ошалевших от безделья и недоедания людей, как горящий порох на сухую солому. Они разом забубнили, затрясли грязными кулаками:

— И вправду, братцы! Чего мы тут высиживаем? Пошли пошаборим в катухах у советчиков!

И лишь осетин продолжал спокойно лежать на траве и безучастно смотреть в синее небо. Казалось, ему не было дела ни до комаров, ни до пищи, ни до всех этих беснующихся, злых отщепенцев. Интересно, где его видел Трофим раньше? И куда он ходил вчера?

На крики вышел из шалаша Котов. В руке у него зажат револьвер.

— Каждому, кто не соблюдает нашу партизанскую дисциплину, размозжу голову и не охну, — пообещал он, переводя ствол револьвера с одного на другого.