Тот молча пожал протянутую руку и пошел по дороге в сторону станицы.

Штаб оказался обычным шалашом, сооруженным наспех из веток в труднопроходимых зарослях терна и держи–дерева. У входа в него между двумя вбитыми в землю рогульками трещал искрами костер. Над ним висел на обугленной перекладине котел. Варился, по всей видимости, гусь, ибо тут же под кустом белели гусиные пух и перья. Человек десять, заросших бородами и неопрятно одетых, сидели вокруг костра и, отмахиваясь от наседающих комаров, лениво переговаривались в ожидании ужина. Увидев своего предводителя, они недовольно загалдели:

— Докель мы тута сидеть будем, ровно фазаны? Всю кровушку высмоктали, проклятые. Без жратвы уже брюхо к пояснице подтянуло.

— Оголодали, говорите? — подошел Котов к костру и расставил обутые в сапоги ноги циркулем. — А сами гусятину варите, — втянул он носом клубящийся над котлом пар. — Знов, должно, у стодеревцев або у веселовцев сгарбузовали?

— Да нет, Василь Кузьмич, мы без спросу — боже упаси. Энто приблудный гусь. По Тереку плыл, ну мы его и того…

— Бутылек энтот тоже сам приплыл по Тереку? — ткнул Котов носком сапога в выглядывающую из травы четверть с аракой. — Глядите у меня! Мало того, что гепеушники нас обзывают бандитами, так вы еще и сами о себе такую славу распущаете. За самовольный грабеж — расстрел на месте, поняли? А насчет харчей: седни должны подвезти.

— Комарье зажрало — мочи нет боле терпеть. Ты же говорил намедни, что в буруны переберемся.

— Раз говорил, стало быть, так оно и будет, — рубанул Котов ладонью клуб дыма и подтолкнул к костру Трофима. — Вот принимайте еще одного партизана в свою компанию.

— Да никак энто Трофимка Калашников! — крикнул кто–то удивленно, и смущенный всеобщим вниманием Трофим узнал в нем стодеревца Акима Реброва. Так вон он где, бандит из сотни Конаря, державшей в страхе всю терскую округу в двадцать втором году! А говорили, что его сослали на какие–то Соловки.

— А чего ж один пришедши? — подошел к Трофиму Аким и облапил его корявыми ручищами. От него несло самогонным перегаром и дымом от костра. — Чего ж папаку с собою не прихватил? Иль, може, он в коммунисты записался, как Денис Невдашов? Ну, ну, не косороться, я же шутю… Пойдем выпьем за ради встречи, — он потянул своего юного земляка к костру. Оборванец Сеня тотчас передвинулся ближе к ним, выполняя только что полученное от атамана предписание. «Гляди, — шепнул ему на ухо Котов, прежде чем скрыться в шалаше–штабе, — чтобы не сбежал, случаем. Ежли что, кончай его без лишних свидетелев».

Переправлял Микала через Терек Ефим Дорожкин. На том же пароме ночью. Луна еще не взошла, но зарево от ее восхода рассеивало тьму июньской ночи настолько, что проглядывался не только фарватер реки, но и довольно далекий отсюда правый берег, поросший кустами и редкими деревьями. Было тихо. Лишь от соседней старицы доносилось лягушиное кваканье.

— Вона как глотки дерут, должно, к дождю, — проговорил Ефим, занимая место на пароме и упираясь шестом в глиняный берег. — Мерзкие твари. Веришь, ваше благородие, змеев так не боюсь, как энтих гадов. Хорошо, что не дал им бог росту, а то не знай как и жить на свете: поглотали бы людишек, как мошкару або червяков.

— Не называй меня благородием.

— Боитесь, услышит кто? Кому тут услыхать, акромя лягушков. Хотите верьте, хотите не верьте, Миколай Тимофеевич, а я, ей–богу, стосковался за эти годы по «вашим благородиям», только и слышишь кругом: «Товарищ». А какой он мне товарищ, ежли он начальник, а я никто. Да я против этих товарищев не щадя своей жизни в гражданскую воевал.

Микал промолчал. Зачем надрывать себе душу бессильной злобой? Факты говорят в пользу тех, кого Ефим Дорожкин не хочет называть товарищами. Не прошло еще с окончания гражданской войны и пяти лет, а народное хозяйство в стране почти восстановлено. И хотя Филипповский утверждает, что в тяжелой промышленности по–прежнему царят хаос и безработица, но откуда же тогда поступают в села и станицы тракторы? Кто их делает и из чего? Советскую власть начинают признавать за границей, даже Англия и Франция. Не любят, но признают. Ни контрреволюция, ни интервенция в годы войны, ни заговоры и мятежи в послевоенные годы не смогли ее уничтожить. Вряд ли это возможно и теперь, хотя Филипповский с пеной у рта доказывал в прошлую встречу, что время для восстания как никогда самое подходящее. Так зачем же он, Микал, пробует пробить лбом бронированную стенку? Чувствует свою обреченность? Или теплится огонек надежды на чудо? А вдруг Филипповский и в самом деле осведомлен, и помощь восставшим, как он называет котовских бандитов, прячущихся от ОГПУ в Алборовском лесу, будет из–за рубежа? Интересно, какие золотые горы пообещает посланцу «свободного казачества» представитель дружественной державы, а лучше сказать, агент английской разведки, встреча с которым предстоит ему в чеченском ауле?

Терская волна мерно всхлипывала под днищем парома. С каждым взмахом шеста все четче проступал в редеющей тьме поросший кустарником чеченский берег.

— Эхей! — донеслось с него приглушенно, и человеческая тень мелькнула среди кустов.

— Эхей! — ответно, на чеченский лад отозвался Микал.

Спустя минуту услужливые руки встречающего подтащили паром к деревянному причалу.

— Баркалла, кунак, да будет доволен тобою аллах, — поблагодарил чеченца Микал.

— И тебя пусть бог любит, — ответил чеченец. — Айда скорей к коням, Ибрагим–бек ждет тебя в своей сакле.

Микал, не мешкая, пошел за ним следом, приказав Ефиму дожидаться его возле парома.

Из лесных зарослей наконец–то выкарабкалась на небесный простор луна, багровая от натуги и досады, что пришлось так много потерять времени в непролазной терской чаще. Словно испугавшись ее появления, от кустов шарахнулись по земле черные тени, а на остром минарете стоящей посреди аула мечети стыдливо зарделся вырезанный из жести полумесяц, рабски отражая собой частицу величия своего могущественного оригинала.

— Правоверные! Дети аллаха! Вставайте на ночную молитву, ибо последняя лучше сна, — доносился из–под него тоскливый голос муэдзина. Ему вторили там и сям по аулу собаки, почуявшие приближение всадников. Особенно они всполошились, во дворе, стоящем на отшибе и сплошь обнесенном высокими осокорями.

— Уо, проклятые! — кто–то внутри двора отогнал собак от ворот, громыхнув засовом, распахнул навстречу поздним гостям калитку.

Микал спешился, проговорив традиционное приветствие, отдал не то родственнику хозяина, не то его работнику, кинжал с наганом, вместе с сопровождавшим его чеченцем направился по выложенной булыжником дорожке к белеющему в глубине двора саманному дому, под черепичной крышей которого ютились в один ряд бок о бок все остальные хозяйственные постройки, точь в точь как у казаков или на осетинском хуторе.

В сакле его ждали. На тахте, покрытой ковром, сидел сам хозяин дома старый Ибрагим–бек. Бешмет из светло–желтого атласа с золотым позументом вокруг шеи ладно облегал его довольно стройную для такого возраста фигуру. На голове у него красовалась белоснежная папаха. Увидев входящего гостя, он поднялся с тахты, почтительно склонил перед ним голову.

— И вам пусть будет хорошо, — ответил он на приветствие на довольно сносном русском языке, пряча улыбку в крашеной хной бородке. — Аллах привел вас в мой дом, в нем вы в безопасности, ибо вы мой гость.

— Даже от ГПУ? — усмехнулся Микал.

— Хвала аллаху, у нас в ауле жители еще не пугают своих детей этим большевистским словом, — усмехнулся и хозяин дома. — Знакомьтесь, — он сделал рукой жест в сторону развалившегося в кресле долговязого мужчины в европейской одежде, в котором Микал тотчас узнал Филипповского.

— Мы уже знакомы, — поднялся тот с кресла и протянул Микалу длинную холодную руку. Хозяин сакли понимающе смежил веки, затем сделал жест другой рукой в другую сторону.

— Подполковник Кужеко, — мельком взглянув на Микала, угрюмо представился сидящий у ломберного столика пожилой господин в полувоенном костюме, с усами–щеточками на аскетически худом лице и пронзительными, злыми глазами под тяжелыми надбровными дугами.