— Дорогие товарищи станичники! — это взбугрился над столом председатель стансовета. — Разрешите митинг, посвященный 125–летию нашей Стодеревской, считать открытым, — он первым хлопнул в несгибаемые ладони. Станичники тоже похлопали.
— Срок, конечно, не дюже большой, ежли считать только по прожитым годам, но и не малый, ежли считать по ее заслугам в деле охраны и защиты нашего отечества от внешних врагов. Правда, служа царю, мы накликали на себя не дюже добрую славу царских опричников и душителей народного пролетариату, но это произошло по темноте нашего сознания и оторванности от рабочего классу…
Макар передохнул от непривычно длинной речи сглотнул слюну, мельком взглянул на секретаря райкома: не ляпнул ли чего лишнего? Тот ободряюще покивал лысеющей на висках головой.
— В годы гражданской войны многие казаки поняли свою ощибку и кровью искупили ее в боях с белогвардейской сволочью. Я с гордостью называю имена наших красных бойцов–героев: Михаила Загилова, Архипа Игонина, Павла Антипенкова, Константина Орлинского и многих других. Минутой молчания прошу почтить память сложивших голову за Советскую власть дорогих товарищев: Игната Лыхно, Бычкова Емельяна, Каюшникова Семена, Сергея Белоярцева, Никиту Андропова.
Первыми встали, обнажив седые головы, почетные старики. Вместе со всеми поднялся и Евлампий Ежов, сверля председателя откровенным враждебным взглядом из–под нависших на глаза лохматых бровей.
— Советская власть есть наша родная власть, — вновь заговорил председатель. — Она, как добрая мать, не держит долго зла на своих неразумных детей. И хучь стерпела от энтих детей агромадную обиду в восемнадцатом году, она прощает им и возвращает терскому казацтву все их права и казачью форму. Она верит, что терские казаки станут надежными ее защитниками, ежли враг отважится когда–нибудь напасть на нашу свободную землю. Да здравствует Советская власть, товарищи!
На этот раз станичники похлопали дружней: власть как власть — жить можно. Хоть с неба баранки сами не падают и при ней, но что–то переменилось, однако, в казачьей жизни в лучшую против прежней сторону. Отпала нужда держать строевого коня и соответствующую амуницию. Никто больше не сажает в тюгулевку за воинскую провинность и не посылает в самый разгар полевых работ в летние лагеря. И в закавказ идти на четыре года не надо, и джигитовкой заниматься не обязательно. Иной казак уже и в седло разучился садиться — на быках ездить спокойней. Да и разве приехали бы вот так запросто в казачью станицу при старой власти вон те чеченцы, что сидят почетными гостями рядом с председателем коммуны Тихоном Евсеевичем и дружески с ним беседуют?
— Недоразумение произошло, — морщится виновато Тихон Евсеевич, взглядывая на одноглазого гостя. — Зря парнишку обидели.
— Какого парнишку? — удивился одноглазый.
— А вон того, что возле полосатой кобылы стоит, — указал Тихон Евсеевич на стоящего в кругу казачат Казбека. — Не крал он твоего коня, Гапо.
— Как не крал? — еще больше удивился Гапо. — Разве он не сам сказал, где конь пасется?
— Он–то сказал, да не все. А Дорьке во всем признался.
— Какой Дорьке?
— Дочке Дениса Невдашова, что за ним тогда в степь побежала.
— Что же он ей сказал?
— Коня, мол, с согласия табунщика взял для скачек. Ефим Дорожкин сплавал на пароме на вашу сторону и договорился с ним.
— Ой, дяла [16]! — рассмеялся Гапо недоверчиво. — Правду люди говорят: «Если бы неискренность горела, дрова были бы вполовину дешевле». Скажи–ка, друг Сипсо, — повернулся он к своему земляку, сидящему от него по другую сторону, — эта верно, что с тобою говорил в тот день паромщик?
— Да, Гапо, — кивнул головой Сипсо.
— Что же он тебе сказал?
— «Передай, пожалиста, твой карчагански присидатель что его зовет к себе на праздник стодеревский присидатель». Я сказал: «Вечером передам». А он говорит: «Сейчас нада, шибко нада». Я и поехал.
— Эйт говурлар [17]! — рассмеялся Гапо, но тотчас оборвал смех, заметив обращенные на него взгляды станичников. — Клянусь моим единственным глазом, я, кажется, понял кое–что.
— Что же ты понял? — спросил Тихон Евсеевич.
— Что меня в Стодеревской не очень–то ждали в гости. Ах, шайтан! Ты скажи мне, Тихон Евсеич, твой Дорожкин очень любит этого… монтера?
— Как собака палку. Неделю тому назад Казбек его накрыл в кладовой, он сметану там жрал.
— Ну, тогда все понятно. Недаром говорят: «Как родник ни мути, он все равно очистится». Пусть у меня самого вместо коня ишак будет, если я не помогу этому парню получить сегодня на скачках первый приз. Сипсо, приведи–ка сюда моего скакуна.
Сипсо встал и молча направился к коновязи.
— …А теперь, дорогие товарищи, — неслись ему в спину заключительные слова председательской речи, — начинаем мы конную программу нашего праздника, в которой могут принять участие все желающие как казаки, так и прочие иногородние граждане.
— И женщинам можно? — крикнул из толпы болельщиков Недомерок.
— Валяй, ежли имеешь желание, — не полез за словом в карман Макар, и все присутствующие засмеялись: ловко отбрил председатель станичного балагура.
Вначале соревновались в джигитовке. Глядя, как ловко молодежь управляется с конем, старики удовлетворенно оглаживали бороды:
— Казак он ить казаком и родится. Ты гляди, сват, как Гринька под брюхом пролез — чисто вьюн.
— Што и говорить, не ржавеет казацкая косточка. Оно, конешно, не тое, что в прежние времена…
— Вестимо так.
После джигитовки «рубили лозу». Ослепительно сверкали на солнце отточенные до зеркального блеска фамильные шашки, со свистом ссекая воткнутые в землю лозовые прутья.
— Руби, так ее! — кричали исступленно бородатые болельщики, блестя выпученными глазами и подпрыгивая на скамьях, словно это были строевые кони. — Чего ты ее гладишь? Чего гладишь? Резче надо, с доходцем! Э–ех, мать ваша ела вареники!
Трофим тоже едва владел собой от азарта, ожидая своей очереди в конно–спортивных состязаниях. Сам того не замечая, горячил Сардара, и без того дрожащего от нетерпения при виде скачущих по полю собратьев. Натянув край папахи на левый, заплывший синяком глаз, он нет–нет да и взглядывал на своего молочного брата, сидящего на тощей коммунарской кляче и тоже прикрывающего козырьком кепки подбитый во вчерашней драке глаз. И кобыла у него явно не благородных кровей, и седло обшарпанное, с веревочными стременами, да и одежда на самом всаднике не казачья. «Будешь у меня пыль хлебать из–под копыт Сардара, — позлорадствовал Трофим, сжимая рукоять плети, искусно сделанную ногайскими мастерами из сайгачьего копытца.
К группе участников предстоящих скачек подошел пожилой чеченец, ведя в поводу светло–рыжего красавца–коня с белыми, как лен, хвостом и гривой. Он что–то сказал Казбеку и протянул ему повод украшенной серебром уздечки.
— Приготовиться! — раздалась в это время долгожданная команда, а на линии старта поставленный для этой цели казак поднял кверху белый флажок.
«Почему отдал ему чеченец своего коня?» — недоумевал Трофим, занимая свое место в ряду друзей–соперников. Краем глаза взглянул на Казбека: он еще не уселся на чеченского скакуна.
— Пашшел! — махнул флажком казак–стартер, и в следующее мгновенье Трофим уже мчался на своем быстроногом Сардаре по широкому полю, оставив позади всех участников, состязаний. В ушах — ветер, в груди — пламя азарта. На повороте оглянулся: Казбек пылил в самом хвосте поднятого конскими копытами облака. «Это тебе не с кинжалами плясать», — ухмыльнулся Трофим и безо всякой нужды хлестнул плеткой коня.
— Давай, Трофимка! Пущай знают наших! — донесся к нему сквозь гул болеющей толпы крик какого–то хуторянина, когда, пересекши стартовую линию, он пошел на второй круг.
— Не отставай, Семка! Держися! — неслось ему в спину под бешеный выстук копыт.
Вот снова промелькнул красный стол жюри, потом еще раз. Победа близка. Осталось пройти всего лишь один круг. Трофим скосил глаза и обомлел: на хвосте Сардара повисла горбоносая морда Казбекова скакуна. «Обойдет!» — испугался он и принялся охаживать своего коня плеткой. Всхрапнув от боли, животное рванулось вперед, но тут же потеряло набранную скорость — сказалась чрезмерная стартовая нагрузка. А льняная грива все ближе, ближе. Вот уже она развевается рядом с сапогом Трофима. А до финиша — четверть круга и того меньше.