А толпа уже корчилась в приступе неудержимого хохота:

— Ой, не магу, три болячки ей в бок!

— …Будучи триумфальной посредственностью буржуазной однобокости, — продолжала «читать» газету казачка, искоса поглядывая на уполномоченного РИКа, — под ложным впечатлением текущих моментов наша двистительность требуеть живительной влаги запрограминированных дискуссиев…

— Ха–ха–ха! Чтоб тебе не лопнуть! — уже не хохотал, а взвизгивал кто–то из зрителей бесплатного спектакля. — Гляди–и, она ее даже разворачивает, кубыть, и взаправду читает. Ты давай, Аниська, ишо про турецкие новости.

— Чичас, вот только найду эпту руприку, — не моргнув глазом, согласилась чтица. — Вот слухайте… «Вчерась у турецкого царя, то бишь султана, был дан завтрак в честь аглицкого короля Людоеда шешнадцатого, приехавшего на тачанке в Стамбул с визитом дружбы. На завтрик, который проходил в атмосфере понимания, подавали жареную картошку с селедкой и малосольными огурцами…»

Анисья не успела «дочитать» про то, какими еще кушаньями потчевал турецкий султан английского короля — к ней подскочил Пущин и вырвал из рук газету.

— Это же кощунство над знанием, — прошипел он своим смеющимся вместе со всеми спутницам.

— А по–моему, это ирония в адрес вот таких «буржуазных однобокостей» как ты и тебе подобные, — в ответ шепнула Клавдия. — Ты ведь давеча тоже такое наговорил насчет экономической системы.

— Я цитировал Маркса, а не плел абракадабру.

— Для них подобные цитаты та же «всеобщая банальность юрисдикции». Но как говорится, ближе к делу. Продолжайте, Анна Семеновна, — обратилась Клавдия к заведующей внешними школами.

Анна Семеновна, вытирая выступившие на глазах от смеха слезы, вновь обратилась к станичникам с вопросом, есть ли среди них по–настоящему грамотные люди?

— Да вот же он стоит подле меня, ученый человек, цельный курс наук превзошла, рви ее голову! — выкрикнул дед Хархаль, и Дорька почувствовала, как он сжал ее руку повыше локтя своей клешнятой пятерней.

— Ну что ты, дедуш? — покраснела она, словно пойманная с поличным, и инстинктивно спряталась за спину подруги Веруньки Решетовой. Но Анна Семеновна, улыбаясь, уже подзывала ее к себе движением своей неправдоподобно маленькой руки.

Дорька плясала лезгинку. С синеблузником из Моздока. У него черные усики и такой же черный чуб, выбивающийся из–под козырька матерчатой буденовки. Пляшет он лихо. Носится вокруг партнерши, иначе не скажешь, — чертом. Вот только блуза на нем не «по колеру», как сказал, глядя на него Ефим Недомерок. Этому бы горячему армянину черкеску с кинжалом… Верткий парень. Как он мастерски изображал спесивого грузинского князя в сценке, которую поставили участники агитбригады в завершение встречи со стодеревцами. Все покатывались со смеху, слушая его исковерканную акцентом русскую речь. До чего же веселый народ — моздокские комсомольцы. Кого хочешь расшевелят острой шуткой, огневым куплетом. Даже бабка Горбачиха и та помолодела, глядючи на выступление самодеятельных артистов. «Вон та, голенастая, — ткнула она высохшим пальцем в городскую модницу с недозволенно короткой прической, — манерою вся в меня. Бывалоча, я бровки подведу, щечки нарумяню, выйду к своему Феде…»

Ох, совсем закрутил, загонял чертов вертун! Скорей бы уже умолкла двухрядка — сил больше нет бегать по кругу под дружные хлопки лады. Словно подслушав ее мысли, гармонистка Верунька оборвала игру. Дорька, переводя дух, вышла из круга. Но перерыв был недолгим: Верунька снова ударила пальцами по клавишам гармони, приглашая следующую пару плясунов.

— Горзай! [15]

Дорька взглянула на вскочившего в круг парня, и сердце ее еще сильнее зачастило: то был Трофим Калашников! В модном сизом бешмете. При кинжале в дорогой оправе. Большой, широкоплечий, сильный. Господи! До чего же умный был тот человек, который придумал пляски. И что за скучища была бы жизнь, если бы люди не плясали вот так, в корогоде. Сама–то Дорька пляшет чуть ли не от самого рождения. Но когда Трофим научился? Неужели на хуторах? С чужими девками? При этой мысли у Дорьки загорелось в груди от ревнивого чувства.

— Ходи в круг!

Дорька вздрогнула: прямо перед нею сверкают Трофимовы глаза. Они приглашают, зовут, даже умоляют. «Да ить он, должно, впервой в круг вышел!» — догадалась девушка. Забыв про усталость, она очертя голову ринулась в пляску.

— Ас–са!

Радостно взвизгнула гармонь. Ошалело загремел бубен–ведро. Еще выше поднялась пыль из–под ног пляшущих.

— Ай да Трофимка! Гля, что выделывает, сатана, — послышались поощрительные возгласы.

— Поддай ему, Дорька, копоти!

Ох, как весело! Даже дед Хархаль дрыгает обутой в чирик ногой.

— запела, не выдержав азарта, замужняя казачка–молодуха. А ее товарки дружно подхватили:

Так бы и носилась Дорька с ним по кругу до темна, без передышки. Но ведь и другим тоже хочется отвести душу да и у Трофима уже поползли из–под шапки по щекам горячие капли — выдохся без привычки. Дорька внезапно остановилась и, кивнув головой партнеру, вышла из круга. Следом за нею вышел и Трофим, с трудом переводя дух и даже пошатываясь. А на его место вдруг влетел кобчиком какой–то иногородний в потертом сером пиджаке и такой же старой кепке.

— Хоржзвай! — крикнул он пронзительно и так задвигал ногами, что у зрителей зарябило в глазах. Откуда такой взялся? Наряд на нем мужичий, а пляшет — чисто казак и даже лучше.

— Гляди–и! — крикнули в толпе. — Да ить это монтер из коммуны. Вот ловок, собачий сын, что значит осетин!

Между тем осетин, продолжая выписывать ногами замысловатые кренделя, прошелся по кругу и жестами рук попросил у казаков одолжить ему несколько кинжалов. Многие с готовностью протянули ему свое оружие. Он взял только три. Не сбавляя темпа, принялся жонглировать ими, словно на арене цирка. То подбрасывал их вверх и ловил на лету, то с молниеносной скоростью вертел ими вокруг рук, ног, головы, туловища. Под конец зажал все три острия белыми, как горный снег, зубами и, коротко мотнув головой, перебросил кинжалы через себя, за спину, причем они все три воткнулись в землю. Гармонь смолкла. Над игрищем пронесся гул одобрения:

— Да… вот это джигит! Утер сопли нашим казачкам.

— Трофим, кубыть, тоже пляшет не хужей, хучь и без кинжалов.

— Сравнил… Твоему Трофиму до энтого монтера тридцать верст жидким дерьмом плыть надо.

Дорька взглянула на Трофима: у него при последних словах побелели скулы, а брови на переносице сошлись в одну сплошную линию.

Корогод длился до позднего вечера. Уже давно разошлись по своим куреням пожилые станичники, до дна осушив сельсоветскую бочку с брагой, а молодежь все еще продолжала поднимать ногами пыль на площади под гармонь Веруньки:

Из стоящего напротив поповского дома вышел на крыльцо его хозяин отец Михаил. Зевая и крестясь, хотел было разогнать «мирской блуд», но глянул на корогод, и язык у него не повернулся на такoe святотатство. Так и стоял босой, в одном белье, с накинутой лишь на плечи рясой. Да что отец Михаил! Луна остановилась на середине неба и улыбалась, любуясь земным весельем. Поиграй еще Верунька подольше, и она пустилась бы в пляс, благо что там, наверху, такой простор — есть где разгуляться.