— …Общая собственность на землю, — говорил между тем мужчина окружившим карету станичникам, — представляет ей базу коллективного присвоения, а ее историческая среда — существование одновременно с ней капиталистического производства — обеспечивает ей в готовом виде материальные условия для кооперативного труда организованно, в широком масштабе…

— Чего–чего? — приставил к уху ладонь стоящий рядом с Дорькой дед Хархаль. Он так же наведался в станицу ради праздника и даже приоделся в шерстяной времен русско–турецкой кампании бешмет с одной лишь латкой на левом рукаве и суконные, пахнущие нафталином шаровары.

— Будучи предварительно приведена в нормальное состояние в ее теперешней форме, она может непосредственно стать отправным пунктом той экономической системы, к которой стремится современное общество, и зажить новой жизнью, не прибегая к самоубийству, — продолжал ораторствовать приезжий, не удостоив деда Хархаля даже взглядом.

— Стало быть, в коммунии можно жить без убийства? — выкрикнул кто–то из толпы слушателей, и Дорька увидела, что это Недомерок.

Оратор перекосил в гримасе сожаления одутловатое лицо.

— Товарищи, я как уполномоченный РИКа попросил бы не утрировать мои мысли. Настоящий политический момент требует… — и он принялся излагать еще минут на десять «свои мысли», взятые, по всей видимости, из какой–то книжки.

— Что значит ученая голова, — покачал своей головой дед Хархаль, — гутарит–гутарит, а про чего — хучь убей не поймешь, рви его голову.

— И правда, Пущин, — сказала вполголоса уполномоченному одна из его спутниц, та что в тужурке. — Понес невесть что: ни за здравие, ни за упокой.

— Осторожней на поворотах, — огрызнулся Пущин, — а то за такие слова можно и на парткомиссию.

— Ну и гусь, — дернула бровями женщина. — Ты хоть и однофамилец друга Пушкина, но…

— Прошу, Клавдия, без идиотских каламбуров, — скривился Пущин. — Не устраивают тебя мои речи, выступай сама.

— Придется, — усмехнулась Клавдия и встала на подножку экипажа. — Товарищи станичники! — обвела она собравшихся на площади горящим взглядом. — Разрешите для начала поздравить вас со 125–летием вашей станицы и пожелать вам всем крепкого здоровья и счастливой жизни.

Станичники удовлетворенно загалдели и неумело похлопали огрубевшими от работы ладонями.

— Зараз в колхоз сватать начнеть, — проговорил кто–то тихим голосом, а по толпе прошелся смешок.

— Нет, товарищи, — возразила Клавдия, — в колхоз я вас агитировать не буду, придет время — вы сами в него вступите. И насчет ТОЗов ничего говорить не буду, хотя налицо все выгоды от совместной обработки земли. Да что далеко ходить за примерами. Возьмите хотя бы недавно образовавшуюся коммуну «Терек», все вы ее хорошо знаете. На голом месте, что говорится, ни кола ни двора, решили люди сообща построить новую жизнь.

— В шалаше, — вставил в речь приезжей старый густобородый казак, и Дорька узнала в нем Евлампия Ежова, мельница которого принадлежит теперь коммуне.

— Ну и что, что в шалаше. Ваши предки, когда переселились сюда из низовых станиц, тоже на первых порах в шалашах жили, а то не так?

— Та–ак, — согласились станичники. — Вон у деда Хархаля досе курень не лучше иного шалаша. Оттого, мабудь, и в коммуну подался. Ты давай по сучеству дела. Про чего хотела нам доложить?

— Про детей, — в тон казакам ответила уполномоченная, — которые в результате войны лишились родителей и теперь находятся в детских домах, или как их называли раньше, приютах. Имеется такой детский дом и в Моздоке. Дети в нем окружены посильной заботой со стороны государства, однако в материальном отношении, надо прямо сказать, в им еще многого не хватает. Не хватает одежды, обуви, а порой и хлеба. Так вот я обращаюсь к вам, товарищи: надо бы помочь сиротам, обделенным материнской лаской, как вы думаете? Собственно, об этом и хотел поговорить с вами сам заведующий детским домом.

— Чего ж он тянул Лазаря? — выкрикнул из толпы дед Хархаль. — Так бы и сказал сразу. У меня у самого, как у латыша: крест да душа, а и то не пожалею для сирот божьих, дам чего–либо.

— Само собой, — поддержали старика казачки. — Рази ж мы не крещеные.

— Тишша! Разгалделись… — зашикали из толпы.

— И еще один вопрос мы должны сегодня решить с вами, — подняла руку Клавдия. — Районный охмадет [14] постановил создать в вашей станице женский совет.

— Уже создавали в двадцатом годе! — снова выкрикнули из толпы. — Сюрка Левшинова за атаманшу в энтом совете была.

— И куда же он подевался? — спросила Клавдия.

— Шут его знает. С тоей поры, как Сюрка к своему богомазу в Моздок завьюжилась, так и того… А хорошо поначалу было: мне пособие за многодетствие выхлопотала, дай ей бог здоровья.

— Будет еще лучше, если не только Сюрка, но и все женщины сообща возьмутся создавать новый быт, — весело подхватила Клавдия. — Кого вы предлагаете ввести в состав нового совета?

Снова зашумела площадь:

— Маняху Швыдлову!

— Анисью Ивакину!

— Бабку Горбачиху!

Последнюю кандидатуру предложил Недомерок. Казаки загоготали. Но казачки набросились на них с таким негодованием и поистине воинственным пылом, что они впервые за всю историю терского казачества дрогнули перед натиском собственных жен и стали спешно отступать во «второй эшелон обороны», то есть за коновязь, к которой только что подкатила стансоветская телега с бочкой браги на борту.

— Тю на них! Сбесились, что лича?

— Хай вас черт с вашим женсоветом. Наливай, Митрий, а то душа горит… — обступили казаки телегу.

Тень от церкви заметно вытянулась по утоптанной годами станичной площади к окруженной толпой карете, словно стремясь ухватить крестом–лапой стоящую на ней по–мужски одетую безбожницу, когда избирательные страсти наконец поутихли и новый состав женского совета был утвержден большинством голосов. Председателем его единодушно была избрана Ольга Вырва: «Бедовая бабочка, на фронте воевала за Советскую власть». Она не стала отказываться, а только усмехнулась краем губ и выразительно взглянула на приезжих женщин.

— Поздравляю, Оля, — улыбнулась одна из них, маленькая и синеглазая.

— Спасибо на добром слове, — снова усмехнулась Ольга, — а только все это ни к чему.

Она стояла в кругу молодаек, скрестив на груди руки, по–казачьи нарядная, статная, гордая.

— Ну ладно, ладно, — покровительственно покивала головой заведующая охмадетом. — Обо всем остальном договоримся в рабочем порядке. А сейчас перейдем к вопросу ликвидации неграмотности. Слово предоставляется заврайвнешколой Анне Семеновне Розговой.

Заведующая районными внешними школами, заметно смущаясь направленных на нее взглядов, встала на подножку, заговорила о культурном росте Советской страны, о всеобщей грамотности, к которой призывают трудящихся партия и правительство. В заключение своей речи она спросила, есть ли в станице образованные люди?

— А то нет, — отозвались весело, — Анисья Ивакина. Читает, что твой пономарь и даже лучше. А ну, Анись, почитай, пущай послухают.

Подталкиваемая в спину, к карете приблизилась средних лет казачка с сухим пергаментным лицом и тонкими язвительными губами.

— Давай почитаю, — протянула такую же сухую руку к Анне Семеновне, а другой рукой вынула из кармана запона очки с одним уцелевшим стеклом.

Анна Семеновна подала ей первую попавшуюся среди походного реквизита газету, с любопытством уставилась на грамотную казачку: такое в станицах редкость.

— В результате всеобчих банальностев юрисдикции, вошедших в основу всепоглощающих идеев мирозданья, — зачастила «образованная» женщина, бегая инвалидными очками по газетной полосе, но держа ее почему–то вверх ногами, — мы погрязли в болоте оппортунизма и косной эрудиции, взятой напрокат у тавтологии и тригонометрических функциев доисторического матриархипа.

— Вот чешет! — восхищенно покрутил головой дед Хархаль. — Почище вашего уполномоченного.