Что за наваждение? Кондрат заглянул внутрь конюшни, и тотчас складки на его загорелом лбу разгладились улыбкой: сквозь облако пыли он увидел торчащую посреди конюшни соху, а перед нею — стоящего на носках чириков своего сына.

— Гой–гой! — крикнул Трофим в этот момент и, выделывая чириками замысловатые коленца «наурской», с новой энергией закружился вокруг своей рассохшейся «партнерши».

— Варцель [13]! — подбодрил сына родитель и ударил в ладоши. С таким же успехом он мог бы плеснуть ему на голову из бадейки ледяной водой. Трофим дико взглянул на родителя и остановился как вкопанный, покраснев так, что кольни в щеку иглой кровь брызнет.

— Трофимка, нечистый дух! — рассмеялся Кондрат. — Да ты ить пляшешь неначе Сенька–карагач. Ну, чего застыдился, ровно невеста под венцом? Я, брат, тоже начинал плясать не в корогоде с девкой, а вот так же с сохой. Бывало, мамака, царство ей небесное, быков погоняет, а я сзади держусь за чапиги и в борозде ногами кренделя выделываю. Стало быть, у нас энто родовое.

Трофим, потупясь, продолжал гореть в мучительном румянце.

— Вот ежли бы ты и в седле так, — не отставал родитель.

— Кубыть, не хужей других, — подал наконец голос Трофим.

— Вот то–то и оно, что «не хужей», — снова собрал складки на лбу отец, — а надо лучше других. Я в твои лета…

— На скачках самого Андрея Клещенкова обходил, — договорил за отца сын, кривя в усмешке губы, заметно очерченные по краям пробивающимися усиками.

— Да, обходил, — сверкнул глазами отец. — И… и давай без хаханьев, — он явно начинал сердиться. — Эх, встали бы из могил наши деды да поглядели на нынешнюю молодежь. Сказали бы: «Не казаки, а тараканы запечные».

— Ну да, — снова усмехнулся Трофим, — с вас форму посымали казачью, а мы — виноватые. Да и зачем теперь казаки, ежли усмирять больше некого?

— Умные дюже стали, начитались книжков… А ежли знов война?

— Ну и что ж что война. Воевать нонче, Тихон Евсеич говорит, больше на автомобилях да аэропланах будут, чем на конях.

— Дались тебе энти еропланы. Через них, проклятых, и к хозяйству у тебя нет охоты, как я погляжу. Восемнадцатый год уже попер дураку, а он все никак не забывает свинячье корыто. Вот женю на тот год, будут тогда тебе еропланы. Ты погляди, какая у нас с тобой хозяйства. Одних лошадей табун и овечков отара целая. Кто их должен правдать?

— Кажись, от работы я не бегаю, — угрюмо вставил в речь родителя строптивый сын.

— То–то не бегаешь. Да охоты к работе особенной нет. Невжли ты не хочешь быть хозяином?

— Я хочу быть летчиком, — взглянул в глаза отцу черными, как спелый паслен, глазами Трофим.

— Тьфу! Чигоман наурский. Ты ему — брито, а он — стрижено, — плюнул отец себе на запачканные навозом мачи и пошел прочь из сарая. — Своди на Невольку Сардара, сполосни его малость перед дорогой. Мать по дому уберется — поедем в станицу Троицу праздновать, — обернулся на выходе.

— Я в один момент! — обрадовался Трофим.

— Наденешь мой новый бешмет, он мне чегой–то узок стал в поясе, и кинжал османовский, — продолжал отец, стоя в пол–оборота к сыну и сохраняя на лице недовольное выражение.

— А разве можно? — удивился Трофим.

— Стало быть, можно. Давче Фрол Коренков гутарил, что вышло постановление правительства разрешить казакам ихнюю форму. И станицы знов будут называться не селами, а станицами, как положено. — Тут отец не выдержал серьезного тона, подмигнул сыну. — А ты говоришь, зачем нужны казаки? Видали мы твои еропланы: прилетит на позицию, капнет бомбой — и скорей до дому, покель не сшибли. А мы, бывалоча, как пройдемся лавой по больше… по противнику, то есть, — поправился отец, вовремя вспомнив, что разговаривает с юношей–сыном, — так аж самим жутко делается. Нет, без казаков и Советской власти никак нельзя, потому как они первеющие защитники российского государства.

Но Трофим уже его не слушал. Взнуздав коня, он вскочил на его лоснящуюся от сытости спину и охлюпкой поскакал к протекающей в версте от хутора Невольке.

… Что–то сладостно–тревожное есть в моздокской бурунной степи. Чувство такое, словно затерялся ты один–одинешенек посреди этих неохватных просторов и нет до тебя дела никому на всем белом свете. Только с такого же неохватного неба смотрит на тебя парящий степной орел, явно сожалея, что ты не заяц и даже не суслик, которым можно пообедать, да катится по своей раз и навсегда проложенной дороге огненное колесо равнодушного к твоим переживаниям солнца. Для кого цветут в этой пустынной степи огненные маки? Перед кем склоняется серебристый ковыль? Может быть, вон за тем барханом покажется в степном однообразии что–то новое, не такое грустное? Но проплывет мимо песчаный курган, поросший гребенчуком и Иван–чаем, и снова перед глазами уходящая за горизонт волнующая, таинственная даль, седая, как старуха, — от ковыля, и румяная, как молодица, — от маков.

— затянул Кондрат, видимо, поддавшись влиянию окружающей природы. Он сидит, развалясь, в задке тачанки вместе с женой своей Прасковьей и затуманенными радостной грустью глазами глядит не наглядится на преображенную июнем родную землю. Правящий лошадьми Трофим повернул на родительский голос улыбающееся, круглое, как у матери, лицо.

— Кубыть, не казачью, папаня, песню завел, — сказал он, прищурясь.

— Кто–зна, чья она, — оборвал песню отец. — Казаки, они ить сюда не из Турции пришли и не с луны свалились. Они ить из России на Терек переселившись. Стало быть, и песни того… Вот слухай.

— снова запел Кондрат.

— Чья энта песня? — устремил он смеющийся взгляд на сына.

— Наша казачья, — уверенно ответил Трофим. — Ее по всему Тереку казаки поют.

— А вот и нет, — рассмеялся отец. — Я как–то с нашей сотней стоял в одной воронежской деревне и слышу мужи́чки спевают эту песню, тольки чуток на другой лад. Оказывается, был когда–то в Архангельской губернии знаменитый разбойник — запамятовал его имя. Грабил он на лесных дорогах богатых купцов и ихнее добро раздавал бедным людям. Любил его очень за то народ и оберегал всячески от царских стражей. Но не уберег. Убили его однажды, и народ сложил по нем песню.

— Чтой–то вы, казаки, не ко времю распелись, — вмешалась в разговор мужа с сыном Прасковья, распахивая на груди концы цветастого, как степь, платка. — Еще, кубыть, обедня не начиналась. Погоняй–ка, Трофимка, а то в церкву опоздаем.

— Главное, на джигитовку не опоздать, — заметил Кондрат.

— Невжли и взаправду будут скачки, как в прежние времена, ажник не верится? — усомнилась Прасковья.

— Ага, — Кондрат оглянулся на бегущего за тачанкой на поводу Сардара. — Макар Железников, председатель совета, Коренкову говорил, в честь юбилея, дескать. 125 годов нонче сполняется нашей Стодеревской.

— Всего–то? — удивился Трофим. — А как она образовалась?

— Не знаешь, что лича?

Трофим пожал плечами:

— Слыхал, будто наурцев силком сюда согнали.

— Слыхал звон, да не знаешь, откель он, — поморщился отец. — Ну да путь наш неближний, слухай, как энто все произошло. Мне дед мой Михайла Васильевич, царство ему небесное, самолично рассказывал.

… Как–то в один из зимних дней нового 1800 года пробежали по улицам станицы Наурской десятники, прокричали звонко: «Господа старики! Нынче после обедни сбирайтесь на сход!»

Что такое? Какой еще хабар пришел атаману из Отдела? Может, турки напали — воевать будем? Собрался на сход и Семен Елисеевич Калашников. Вырядился, как на парад. Надел синюю гвардейскую черкеску, подпоясался серебряным поясом, на котором теперь постоянно висел подаренный начальством за добрую службу сына кинжал, подкрутил усы, заломил кверху черную шапку с синим верхом — что и говорить, еще браво выглядел старый казак Семен Калашников.