— донеслась ему в спину припевка, исполненная женским голосом на мотив «наурской». Казбек оглянулся: под стеной общежития захихикали неясные тени. «Дорька, наверно, тоже не спит», — обволокло ему грудь теплым чувством. Он прибавил шагу. Надо поскорей набрать щепок и вернуться, пока девчата не забрались спать на свой этаж. Какая вредная эта Дорька: обещала прийти на Терек ловить рыбу и не пришла. Почему не пришла? Может быть, боится насмешек? А может быть, ей просто не хочется с ним встречаться?

Казбек приблизился к стройке — первым трем домам будущего поселка. Они сложены из самана. Над ними белеют свежеоструганные стропила. Из черных оконных дыр тянет горьковатым запахом рубленого дерева. Кругом под ногами хрустит высушенная солнцем щепа и стружка. Казбек набрал в охапку строительных отходов, понес к кухне. Совсем стемнело. Справа белеет окруженный пряслом коровник, слева бугрится камышом землянка–кладовая — единственные пока, кроме общежития, помещения в коммуне. Ничего, скоро много будет всяких помещений. Председатель говорит, что к зиме, кроме трех жилых домов, будут построены правление, амбар, столовая и конюшня. А Сухин с Клевой обещают от себя срубить так же баньку под горой у старицы.

Проходя мимо кладовой, Казбек заметил сквозь щели в двери просачивающийся наружу свет. Странно: кто бы там мог находиться в такой поздний час? Казбек свернул с тропинки, на цыпочках подкрался к землянке. За дверью тихо, но свет еще явственней проступает в пазы между досками. «Вор!» — сообразил Казбек. Он потрогал замок. Ну так и есть: он висит раскрытый на одной дужке запора. Затаив дыхание, Казбек продел замок в другую дужку и со всех ног пустился к общежитию.

— Эй, вставай, народ! — крикнул он, бросая в сторону щепу и заглядывая внутрь помещения. — Кота поймал!

— Что? Какого кота? — высунулись из двери встрепанные головы намаявшихся за трудовой день коммунаров. — Чего блажишь середь ночи?

— Кота поймал! В кладовой сидит! — продолжал выкрикивать Казбек. — Айда скорей, пока не ушел.

Вскоре толпа коммунаров во главе с председателем сгрудилась перед входом в кладовую.

— Тихо, товарищи! — прошипел Тихон Евсеевич и крадучись стал спускаться по земляным ступеням к двери кладовой. Толпа, так же крадучись и шикая друг на друга, последовала за своим вожаком. Вот Тихон Евсеевич осторожно вынул из запора замок, затем резко распахнул дверь — в тусклом свете керосиновой лампы глазам изумленных зрителей представилась следующая картина: посреди землянки стоит с откинутой крышкой молочный бидон, а перед ним с деревянным половником в руке сидит на ящике Ефим Недомерок, по бороде у него стекает и капает на пол сметана. Так вот почему браковали коммунарское молоко на приемном пункте!

… Нет, не исключили Ефима из коммуны. Постыдили, поругали на общем собрании и перевели на другую должность — паромщика. «Гляди, Ефим, — пригрозил ему напоследок председатель, — еще раз проштрафишься — под суд отдам». Ефим слезно и клятвенно заверил коммунаров, что отныне он «энту сметану до скончания веку в рот не возьметь», а Казбеку шепнул как–то, когда других не было: «Ужо, кунак, напряду я тебе на кривое веретено». Сказал, видно, в сердцах, со стыда за свое всенародное посрамление, потому что уже спустя неделю как ни в чем не бывало подошел к монтеру, прилаживающему на мельнице какую–то шестерню, и вполне доброжелательно спросил.

— Крутишь, стало быть?

Казбек разогнул спину, кинул на паромщика изучающий взгляд: на самом деле зла не помнит или прикидывается?

— Кручу, дядька Ефим, — ответил с нарочитой веселостью.

— Скрутить бы тебе башку, как тому куренку, — продолжал Недомерок все тем же незлым тоном. — Чужой сметаны ему стало жалко…

— Да ведь она не чужая, а наша, общая, — возразил Казбек.

— «Обчая…» — передразнил его Недомерок. — Рыба в Тереке тоже обчая, а ты ее удочкой — на свой кукан… Зачем, спрашуется, сполох учинил? Зашел бы тихонько: так, мол, и так, Ефим Гаврилыч. Я б и тебе дал сметанки, жалко, что ль. А то с одного кондера да с калмыцкого чая шея стала тоньше, чем у нашего верблюда.

— Воровать нехорошо, — насупился Казбек.

— А кто говорит, что хорошо, — согласился тотчас Недомерок. — Да ить ее, энту сметану, нам добром не дают, всю рабочим да интеллигентам всяким в город отвозят. Они будут сметану исть, а мне, стало быть, у них пупок лизать?

— Все равно нехорошо.

— Заладил: «Нехорошо, нехорошо». Умный какой! У чечена надысь спросили, что хорошо, а что плохо. Чечен ответил: «Ежли я украду лошадь — это хорошо, а ежли у меня украдут лошадь — это плохо». Дурак ты, братец, ничего не смыслишь в жизни. Ты меня слухай. Кто тебя плавать научил?

Казбек пожал плечами.

— Ефим Дорожкин, — ответил за него Недомерок. — А верхи джигитовать? Опять же Ефим. Да ежли я захочу, ты на скачках в Стодеревах всех казаков обойдешь и первый приз заслужишь.

— На Зибре? — усмехнулся Казбек.

— Зачем на Зибре? На свете есть и почище кони. Вон, к предмету, — Недомерок ткнул пальцем в окно мельницы. Там, на противоположном берегу среди кустов бродил по траве табун лошадей. Среди них особенно одна, рослая и статная, выделялась своей игреневой мастью.

Казбек завистливо вздохнул:

— Что толку глядеть на чужого коня…

— Конь–то чужой, да хозяин евоный свой в доску. Хочешь, я попрошу у него вон того рыжего красавца на скачки?

Тут только заметил Казбек сидящего на берегу чеченца, стругающего не то кинжалом, не то ножом тальниковую ветку.

— А он… разве даст? — усомнился юноша, но сердце у него застучало сильнее от затеплившейся в груди надежды.

— Кто, Сипсо? — усмехнулся Недомерок. — Да ить мы с ним старые кунаки. Хочешь, смотаюсь к нему на тот берег, попрошу коня?

Казбек покраснел не столько от радости, сколько от неловкости: как можно принять такую услугу от человека, которому не так давно сделал неприятность?

— Э, да ты не психуй, — разгадал его мысли Недомерок. — Чего не бывает промеж своих людей. Я тебя Зиброй подцепил, ты меня — сметаной. Вот мы и квиты. Так плыть на тую сторону али как?

Казбек молча наклонил голову. Потом с тревожной радостью наблюдал, как Недомерок переправлялся на пароме на тот берег, как о чем–то говорил с чеченцем–табунщиком, как последний согласно покивал лохматой папахой и, обратав ближнюю к нему лошадь, поехал к аулу, а первый погнал паром в обратную сторону.

— Договорились, — сообщил он своему юному единомышленнику, спрыгивая с парома на прибрежный песок. — Видишь, запылил к своей сакле? Пущай, говорит, береть, а я будто не видевши.

— А почему сам не хочет дать?

— «Почему, почему», — скривился посредник. — Потому что кони не его, аулсоветские. Председатель спросит, где конь? Почему дал без разрешения? Сипсо — неприятности. Да тебе–то какая разница?

— Все же как–то нехорошо, — помрачнел Казбек.

— А на Зибре тебе будет лучше? — прищурился Недомерок. — Не хочешь и не надо. Какого я только пятерика мотался туда и обратно. Плыви, не раздумывай. Ты погляди, какой конь! Сипсо говорит, на нем только председатель ездит да и то по праздникам. Возьмешь на скачках первый приз и отвезешь его знов на ту сторону, а мне магарыч поставишь.

Казбек поколебался с минуту, потом, вспомнив, как чеченец согласно кивал головой, слушая Недомерка, решительно направился к парому. «Будь что будет, как говорил наш вахмистр Кузьма Жилин», — вспомнил он любимое выражение отца.

Хорошо сидеть на бревнах возле строящегося дома. От саманных стен в нагретом солнцем воздухе струится пресный запах глины; под ногами шуршит снятая топорами с тополевых жердей кора. От нее так же исходит запах, только не пресный, а горьковато–душистый, сходный немного с полынным.

Пришлые столяры, они же и плотники, только что пошабашили с оконными переплетами и теперь, усевшись на порог будущего дома, с наслаждением затягиваются табачным дымом, добавляя к пряному букету удушливо–едкий запах самосада.