— Да.

— Жаль, нет времени, так хочется поговорить с земляком... Вы долго еще будете в Петрограде?

Степан пожал плечами:

— Смотря по обстоятельствам.

— Знаете что, запомните на всякий случай мой адрес: Миллионная улица, Павловские казармы, саперный батальон — это рядом с Зимним дворцом у Троицкого моста. Спросите Такоева. Всегда к вашим услугам, — с этими словами молодой прапорщик взял под козырек и отправился своей дорогой. А Степан свернул на Литейный проспект. Да, красивые дома в Петрограде, красивей, пожалуй, чем в Москве. Высокие, строгие. Они, словно сказочные великаны, прижавшись плечами друг к другу, выстроились по обе стороны проспекта и глядят во все глаза-окна на людские толпы, трамваи и брички. На стенах домов, разноцветными пластырями налеплены афиши, объявления и листовки. Перед ними толкутся прохожие, перебрасываясь между собой язвительными репликами:

— Гля–ка, меньшевики облаивают большевиков, а те им в ответ кукиш кажуть. Вот и разберись, кто из них за правду, а кто не.

— Правда, брат дышло: куда повернул, туда и вышло. За эсерами надо подаваться. Они, говорят, за нашего брата-мужика горой стоят.

— Дурак ты, дядя, ведь твои эсеры июльскую демонстрацию расстреляли.

— Ну-ну, ты не очень–то «дури», умник какой... Стреляло правительство, а при чем тут эсеры?

— Да при том, что Керенский, глава правительства, сам эсер.

— Да ну?

— Баранки гну.

Какой длинный этот Литейный проспект: идешь, идешь, а ему конца-края нет. И нет конца людскому потоку. И все куда–то спешат: одни — пешком, другие — на фаэтонах, третьи — на трамваях. Проходя мимо огромной, вытянувшейся вдоль хлебного магазина очереди, Степан слышал беспрерывный шелест от лузганья семечек. Их грызли взрослые и дети, расфуфыренные барыни и скромно одетые служанки, чиновники и солдаты. Подобный шум он слышал однажды в джикаевском поле, на которое опустилась саранча. Выходит, не зря потащился в такую дальнюю дорогу старый авантюрист Мойше.

В Смольный Степана не пустили. Какой–то парень в рабочей спецовке и с винтовкой в руке преградил ему дорогу у парадного входа:

— Пропуск давай.

— Это институт благородных девиц? — спросил Степан.

— А ты чего, поступать в него пришел? — осклабился часовой. — Выперли твоих благородных девиц отсюда еще в начале месяца. Теперь здесь ЦИК помещается. Центральный Исполнительный Комитет рабочих и солдатских депутатов, понял? Ты по какому делу?

Степан объяснил как мог. Часовой выслушал, но пропустить отказался.

— В чем дело, товарищ? — раздался сбоку глуховатый голос.

Степан повернулся: рядом стоял одетый в плащ и военную фуражку мужчина, высокий и худой, как стодеревский богомаз, и такой же нездорово-бледный. У него заостренное книзу, очень знакомое лицо, оканчивающееся клиновидной бородкой. Где он видел этого человека?

— Да вот гражданин пристает: «Пропусти да пропусти», — пожаловался часовой, — а у самого пропуска нет.

Одетый в плащ незнакомец посмотрел на Степана внимательными серыми глазами, спросил, не меняя выражения ни в голосе, ни в лице:

— Вы к кому, собственно?

Степан повторил рассказ. В конце добавил: — Мне наш Мироныч говорил, что ЦК находится во дворце Кшесинской, а там, оказывается...

— Какой Мироныч? — приподнял незнакомец бровь.

— Киров. Сотрудник владикавказской газеты «Терек».

— Так вы от Кирова? А сам он где?

— Задержался в Москве.

— Ах вот как... Ковалев, — повернулся незнакомец к часовому, — пропустите товарища под мою личную ответственность. Пойдемте, — сделал он приглашающий жест в сторону увенчанного царским гербом входного портика.

Степан шел следом за своим вожатым по длинному со сводчатым потолком коридору, освещенному тусклыми электрическими лампочками, и дивился тому, как много снует по нему туда-сюда разного люду. Как на проспекте. Одни тащат на себе какие–то ящики, другие — тюки газет, третьи толпятся перед длинными столами с разложенными на них книжками и яркими, пахнущими типографской краской плакатами. На одном из них изображен голый до пояса мужчина с круглыми, как у циркового борца, бицепсами на руках, которыми он разрывает опутывающие его железные цепи. Сильный мужик, вот только почему–то весь красный, словно с него содрали кожу. Не нашлось, видно, в типографии подходящей краски.

— Прошу сюда, — идущий впереди незнакомец открыл дверь с табличкой «классная дама» и пропустил в нее своего гостя. Здесь было людно и накурено до рези в глазах. В центре комнаты, вокруг грубо сколоченного стола сидели на таких же шершавых табуретах рабочие и солдаты. Они аппетитно ели дымящуюся картошку и оживленно беседовали. Между ними сидел в мягком, обтянутом белой материей кресле матрос. Заметив вошедших, он крикнул шепотом: «Полундра!» и вскочил на ноги, поправив на голове бескозырку.

— Здравствуйте, Феликс Эдмундович, — ответили вразнобой сидящие за столом и задвигали табуретами, освобождая место для вошедших. — Милости просим. Свежей картошечки... в обварку.

— А что? — оглянулся на Степана Феликс Эдмундович. — Дельное предложение. Не правда ли, товарищ...

— Журко, — подсказал Степан и добавил: — Степан Андреевич.

— Присаживайтесь, Степан Андреевич, а я пока переговорю о вашем деле, — Феликс Эдмундович снял с телефонного аппарата трубку и все тем же спокойным голосом повел с кем–то разговор. А Степан дул на горячую картошку и удивлялся про себя: до чего же есть на земле отзывчивые люди!

— Кто это? — спросил шепотом у матроса. — Дзержинский, — шепнул тот в ответ, — Член ЦК большевистской партии. А ты не знал?

Конечно же, не знал. Хотя теперь уже не было никакого сомнения, что это тот самый арестант Феликс, который так точно предсказал своему товарищу начало революции.

В комнату вошел интеллигентный с виду гражданин в потертой кожаной тужурке, с копной черных курчавых волос на голове и в очках-пенсне на носу. У него аккуратно подстриженные усы и такая же аккуратно подстриженная бородка. Он был весьма чем–то озабочен. На ходу поздоровавшись с присутствующими, он подошел к маленькому столу, за которым сидел Дзержинский, и, подождав, пока тот положит на рычаги аппарата трубку, спросил басом, совсем не вяжущимся с его небольшой сухощавой фигурой:

— Какие новости?

Дзержинский пожал протянутую руку:

— Неважные, Яков Михалыч. Корнилов сдал немцам Ригу без боя и готовит заговор против Временного правительства.

— А может, совместно с Временным правительством? — усмехнулся Яков Михайлович, снимая пенсне и протирая стекла носовым платком.

— До сего дня — вместе, а сегодня — как в той поговорке: «Хлеб-соль вместе, а табачок врозь». По-моему, Керенский испугался в последний момент вызванного им же духа и поспешил выйти из игры.

— Успешно ли формируются части Красной гвардии?

— С этим хорошо. На Обуховском, например, создан отряд добровольцев и на Путиловском.

— Надо бы направить в мятежные войска наших агитаторов.

— Они готовы отправиться в путь, — Дзержинский кивнул головой на занятых картошкой товарищей.

— Ты ясновидец, — засмеялся Яков Михайлович.

В открытую форточку донесся пушечный выстрел.

— Вестовая [27] бабахнула, — Яков Михайлович взглянул на карманные часы и заторопился к выходу.

— Одну минуточку, — удержал его на месте Дзержинский. — Тут у меня гость с Терека. Приехал за оружием для отряда Красной гвардии.

Степан встал из–за стола, коротко представился.

— Терский казак? — улыбнулся Яков Михайлович.

— Да нет, — ответно улыбнулся Степан. — Скорее, иногородний.

— От Кирова, — подсказал Дзержинский. — Вот как! Очень приятно, — Яков Михайлович пожал Степану руку. — А где же он сам?

— Мироныч приедет на днях. Ему представилась возможность побывать на Государственном совещании в Москве, — пояснил Степан.

— Ну что ж, дело хорошее. Ваш Мироныч, кажется, малый не промах. Вы где с ним познакомились, на Кавказе?