Навстречу Степану поднялся от стола молодой осетин. У него открытое, чистое лицо, с выразительными, чуть грустными глазами.

Степан пожал ему руку, назвал себя.

— Знаю, знаю, — блеснул зубами Гатуев. — Помните, на Лысой горе?

«Ну, конечно же, это он, тот самый-юноша с одухотворенным лицом, принимавший участие в «крестинах», — вспомнил Степан. — Очень рад, что вам удалось оседлать своего Пегаса, — он еще раз пожал руку поэту и журналисту.

— Ты знаешь, я тоже, —улыбнулся Киров. — Дзахо принес свою поэму «Азия». Весьма талантливая и злободневная вещь. Будем печатать в нашей газете. Да садись же, Андреич, сейчас Маша чайку согреет. Или, может быть, с дороги чего покрепче?

Степан отмахнулся.

— С казаками за последнее время во как набражничался, — чиркнул ногтем у себя по горло. — Я ведь к тебе, Мироныч, по делу.

— А я думал, чаи погонять, — продолжал улыбаться Киров. — Ну говори, что у тебя стряслось?

Степан рассказал о состоявшемся заседании моздокского Совдепа и данном ему поручении.

— Вот я и прикатил к тебе, — вздохнул Степан, с надеждой и любовью глядя в дорогое, возмужавшее с тех давних, сибирских пор лицо с лучиками преждевременных морщин по сторонам серых всепонимающих глаз.

— Вопрос не из легких, — подытожил рассказанное Киров. — Во Владикавказе вряд ли мы чего разыщем... Придется, наверное, обратиться, так сказать, в высшие инстанции. Знаешь что, завтра мы вот с ним едем в Пятигорск. А дня через три отправляемся оттуда в Петроград. Вызывают в ЦК. Приглашаю составить компанию. Я думаю, в Петрограде нам помогут. Ну как?

Степан и раздумывать не стал.

— Согласен, — сказал он, не скрывая радости от такой удачи.

— Ну а теперь пить чай, — потер Мироныч ладонью ладонь и крикнул в соседнюю комнату:

— Маша! А чучхели у нас есть?

— Есть, Сережа, — отозвался ласковый женский голос.

— А косхалва?

— Нету, Сережа. Есть свежий осетинский сыр.

— Вот видишь, — Мироныч сделал печальные глаза. — Косхалвы нет. Ума не приложу, как мы без нее обойдемся.

— А что это такое? — поинтересовался Степан.

— Шут ее знает, — ответил Мироныч и от души расхохотался: — По мне так нет лучше жареной капусты.

В назначенный Кировым день Степан выехал из Моздока в Минеральные Воды. Там целых два часа пришлось сидеть на железной скамье в ожидании пятигорского скорого. От нечего делать Степан прошелся по перрону, усыпанному штатскими и солдатами, как луковский выгон грибами после дождя. Только грибы белые, а солдаты все серые и злые. От них за версту несет потом, махоркой и еще каким–то военным духом. Они толпятся у ларьков, кипятильников, на прилегающих к вокзалу улицах. Изредка пробегают в форменных серых платьях милосердные сестры. Их вид вызывает у Степана щемящее чувство тоски и недовольства собой. Сона ушла! Взяла кое-какие пожитки и ушла на другую квартиру. И Казбека увела с собой. Большевик, называется. С домостроевскими замашками. И все–то неправда, что он приревновал жену в самый последний момент, после свидания с Ольгой. Нет, он ее начал ревновать давно, еще при стычке с Микалом у джикаевского колодца, только не признавался себе в этом. Потом ревновал к начальнику полиции Негоднову, к городскому голове Ганжумову, к отдельскому врачу Быховскому, к этой легкомысленной стрекозе Ксении. Настоящие же муки ревности он испытал после ее возвращения из лагеря Зелимхана. Любил и ненавидел одновременно за то, что ее могли касаться там, в чеченском ауле, чужие руки. Разумом понимал, а сердцем злобствовал. И вот теперь она ушла. Ушла, обвинив его самого в измене...

Донесшиеся из раскрытого окна ресторана пьяные голоса вывели его из состояния задумчивости:

— Господа! Поднимем бокалы за верховного главнокомандующего Лавра Георгиевича Корнилова — спасителя России. Ура, господа!

Степан взглянул на открытое окно, там виден был пошатывающийся у стола капитан с зажатым в руке стаканом. «Сейчас царский гимн запоют, спасители отечества», — подумал он и возвратился к своей скамье. Но его место уже было занято каким–то бедно одетым стариком. Он держал между острыми коленками чем–то наполненный мешок.

— Извиняюсь, я, кажется, уселся на место этого молодого человека, — произнес старик с подвывающей интонацией, делая вид, что хочет подняться со скамьи. Но Степан протестующе взмахнул руками:

— Сидите, сидите. Я уж и так насиделся, ожидая поезд.

— «Перед лицем седого восстань и почти лице старче» — как сказано в Древнем завете, — удовлетворенно покрутил остроконечную бороду старик. — А вы, извиняюсь, далеко едете?

— В Петроград, — ответил Степан.

— Так-так-так, — покивал бородой старик и, взглянув на легкий саквояж молодого человека, осуждающе покачал головой, увенчанной потертой кожаной кепкой. — Едете с юга на север и не везете с собой семечек. Ах, непрактичная молодежь!

— А зачем — семечки? — удивился Степан.

Старик бросил на него взгляд, полный сострадательной иронии.

— Как! Вы не знаете, зачем нужно везти в Петроград семечки? — вскричал он трагически. — Да ведь в Петрограде катастрофическое положение с продуктами. Фунт черного хлеба на базаре стоит двадцать две копейки, белого — тридцать две копейки. Это же вдвое дороже довоенного. А стакан семечек сколько стоит вы знаете? Хе-хе... — старик снова крутнул бороду и хлопнул ладонью по мешку. — О, Мойше Пиоскер знает, что нужно везти в столицу, когда в ней происходят революции. Петербуржцы, молодой человек, не простят вам такого легкомыслия.

Тут только Степан узнал в сидящем перед ним старике своего недавнего посетителя, претендующего на помещение под комиссионный магазин, самого влиятельного человека в городе, ибо все уступают ему дорогу, когда он проезжает по улицам на своем экипаже. Ну конечно же, это он. Те же водянистые, близко посаженные к большому горбатому носу глаза, и главное — тот же сладковатый запах потревоженного отхожего места.

Со стороны Пятигорска донесся паровозный свисток. Тотчас из привокзальных улочек и скверов хлынула на перрон людская волна, на ее гребне закачались мешки, баулы, корзинки, ведра и прочие дорожные емкости.

— Держитесь за меня, — сказал Степан своему неожиданному попутчику, устремляясь вслед за толпой мешочников к посадочной платформе. Удастся ли пробиться сквозь нее к вагону? Он окинул взглядом подкатывающий к перрону состав: не видно ли где в окне Кирова с Гатуевым? Но где там! Перед глазами мелькают лишь платки, кепки, солдатские фуражки. Рискуя быть раздавленным между окованным железом сундуком и чувалом с пшеницей, Степан поплыл в горячем человеческом потоке к вагонной подножке. Ну и духотища! В Петрограде, должно, будет попрохладней.

— Не напирайте, граждане! — увещевал толпу пожилой проводник в форменной фуражке. Но его никто не слушал. Оттеснив его к буферам, пассажиры с воплями, гоготом и матом лезли в вагон. «Задавят старика», — мелькнула в голове Степана тревожная мысль. Он обернулся, ища глазами кожаную кепку, но в этот момент его втянуло в тамбур, словно щепку в речной водоворот. «Была мне еще нужда проявлять заботу о спекулянте», — подумал снова Степан о своем странном попутчике, вываливаясь наконец из сонма узелков и корзин в боковой проход, весь измятый и мокрый от пота. Фу! Он подошел к раскрытому окну, снял с головы кепку и вдруг увидел там, на перроне, мечущегося вдоль вагона старого Мойше с мешком на плече. Озорная мысль сверкнула, в возбужденном мозгу Степана.

— Эй, земляк! — высунулся он в окно, — давайте сюда свой мешок!

Мойше оглянулся на призыв, недоверчиво ухмыльнулся.

— Меня проклянут мои собственные потомки, если я совершу подобную глупость, — ответил он, продолжая пробиваться к переполненному тамбуру.

— Да не бойтесь, — понял состояние его души Степан. — Без мешка вы скорей сядете. А не сядете, я вам его назад выброшу.

— Меня уже однажды выбросил из собственного магазина Шейнис, будь проклят его род по седьмое колено, — не поддавался на «провокацию» старый спекулянт.