«Истинно зверь», — вздохнул рыбак, прислушиваясь к рокоту волн на ближнем перекате и улавливая сквозь шум воды крики петухов в станице.

— Третьи уже кричат, — проговорил он вслух и широко зевнул, тотчас перекрестив рот кучкой худых длинных пальцев. Он поудобнее поправил под собой корявый пенек, намотал на руку веревку, готовясь поднять сеть со дна, как вдруг почувствовал через нее где–то там, в мутной пучине, тяжелый удар. С заколотившимся сердцем рыбак потянул на себя веревку. Выгнулся под тяжестью воды паукообразный каркас хватки, что–то непомерно тяжелое неуклюже перекатилось по днищу сети.

— Господи, наконец–то! — пробормотал рыбак, с трудом поднимая сеть над водой и подволакивая добычу к берегу. Дрожащими руками вцепился он в скользкую от грязи дель, рывками вытащил на отмель и только теперь заметил, что пойманная рыба ведет себя подозрительно спокойно. Он быстро нагнулся над добычей — в призрачном свете луны сквозь нитяные клетки на него смотрели выпученные человеческие глаза. Рыбак дико вскрикнул и бросился прочь от страшного места. Желтая луна беззвучно смеялась ему вслед.

Прибежав домой, он судорожно рванул дверь летника, но она не открылась, лишь клацнул изнутри тяжелый кованый крючок. Тогда обезумевший от страха казак вскочил во времянку и, прыгнув одним махом на печь, накрылся с головой отцовским тулупом.

Весь остаток ночи Кузьма провел в кошмарах. Жуткие, вытаращенные глаза утопленника преследовали его и во сне и наяву. Напрасно он читал молитву «Да воскреснет бог» — не помогала молитва: распухшее лицо проклятого мертвеца безмолвно стояло перед глазами и скалило зубы в отвратительной усмешке. «Поймал рыбку» — тоскливо иронизировал над собой несчастный, не смея высунуть голову из–под тулупа и от малейшего шороха замирая сердцем.

Но вот наступило утро, и ночные страхи улетучились, как туман над Тереком с восходом солнца. «Сказачат сеть!» — заволновался Кузьма и поспешил к месту ночного происшествия.

На берегу в этот ранний час еще никого не было. Сеть лежала на том самом месте, где ее бросили ночью, сквозь серую рябь просохших нитей темнело раздутое тело утопленника. Он глядел в прохладное синее небо выпученными, как у рака, глазами, но уже не вызывал, как ночью, ужаса. «И чего спужался?» — подумал Кузьма, с гримасой брезгливости освобождая закоченевший труп от паутины рыболовной снасти.

У мертвеца была бритая голова и седая, реденькая бородка на горбоносом, смугло-синем лице. Одет он был в латаную черкеску с рваными лоскутьями вместо газырей и обут в стертые ноговицы.

— Вишь ты, чечен, кубыть, — пробормотал Кузьма, оттаскивая утопленника в сторону. — Хучь и нехристь, а тож человек, — он вздохнул и перекрестился, буркнув себе под нос: «Царствие небесное. Надо будет атаману доложить». Затем он снова опустил сеть в терскую воду и стал ждать рыбацкой удачи. Однако мысль о лежащем неподалеку покойнике, словно надоедливая муха, вертелась у него перед глазами и мешала сосредоточиться на рыбной ловле. «Тьфу ты пропасть, чума тебя задави! — не выдержал в конце концов рыбак, — пойду Бачиярку заявлю, все одно энто уже не рыбалка», — он вынул сеть из воды и стал отвязывать дуги, искоса взглядывая на лежащего рядом утопленника. У того от солнечного тепла сизыми змейками ползли по черкеске испарения. «Видать, от бедности утопился, — посочувствовал мертвому горцу Кузьма, отрываясь от своего занятия и вновь подходя к трупу. — Ишь, одеж на ем: латка на латке, хужей чем у Дениса Невдашова». Он нагнулся, брезгливо притронулся к одной из бесчисленных заплат — что–то жесткое почувствовалось под нею. Кузьма нагнулся ниже и различил на заплате очертания каких–то небольших кружочков. Он потянул заплату за край — суровые нитки треснули, и в глаза рыбаку брызнули солнечные лучи, отраженные множеством новеньких червонцев. У Кузьмы перехватило дыхание. Он некоторое время ошалело смотрел на блестевшее золото, затем непослушными пальцами стал хватать драгоценные кружочки и рассовывать по своим карманам.

— Господи! — тряслись вместе с руками его губы, — что же энто такое, а?

Вторую заплату он сорвал, уже не присматриваясь, есть ли что под нею. И опять в загоревшиеся звериной жадностью глаза человека полыхнуло жаркое пламя червонного золота. Тогда в лихорадочном исступлении, обливаясь ручьями пота, и дрожа всем телом, он начал судорожно рвать все подряд: заплаты и цельное домотканное сукно черкески — золото струилось почти из каждой дыры.

Через несколько минут ограбленный труп напоминал собою кучу мелко порванного тряпья. Кузьма разогнул спину. Сняв шляпу, отер ею мокрое лицо. Огляделся вокруг: нигде — никого, только на ближнем кургане чернел каменным изваянием степной орел, да в сотне шагов от него бродило несколько ворон — они тоже ждали своей доли от покойника. «К атаману пойти зараз?» подумал, приходя в себя, рыбак, но тут же его светлые глаза потемнели от другой, более удобной мысли. Он подхватил мертвеца под мышки и, стуча по гальке его одеревенелыми ногами, поволок к воде.

— Прости, мусульман, — сказал он хрипло. — Тебе все одно теперь, некрещеная твоя душа, а мне иначе нельзя: атаман, не дай бог, прознает, все отберет, старый коршун, — и с этими словами бросил труп в воду.

Терек подхватил утраченную было добычу, с злорадным урчанием потащил в неведомую даль. «Ну и рыбка!» — на этот раз с удовлетворением подумал Кузьма, благодарным взглядом провожая плывущие мимо грязно-желтые куски пены, и вдруг передернулся всем своим долговязым телом: у ближнего переката из мутной струи медленно поднялся скрюченный синий кулак и, словно погрозив ему, Кузьме, с плеском погрузился в воду.

— Свят, свят, свят! — воскликнул суеверный казак сразу пересохшими губами и, вновь почувствовав тот самый ночной ужас, схватил снасть и не оглядываясь бросился прочь от жуткого места.

Глава седьмая

— Наш муж, ты посмотри, что я купила в магазине Марджанова, — Сона, войдя в комнату, взмахнула перед Степаном отрезом пестрой материи. — Ксения говорит, что батист самый модный материал в этом сезоне.

— А Ксения тебе не говорит, что в России сейчас самый модный материал — это хлеб? — нахмурился Степан, даже не взглянув на женину покупку. — Народ голодает, терпит всяческие лишения, а у вас с Ксенией на уме одни лишь тряпки.

— Я... я хотела, — смешалась Сона, — сшить новое платье. Ксения говорит...

— Что ты все: Ксения да Ксения! — вспылил Степан. — У тебя нет своего ума, да? Тащишь в дом всякую ерунду.

У Сона изумленно распахнулись ресницы.

— Что с тобой? — спросила она дрогнувшим голосом. — Ты никогда так не говорил мне.

— Прости... — снизил тон супруг, снимая с гвоздя кепку. — Ты бы лучше купила брату приличные штаны, ему скоро в школу идти.

— Я уже купила. Хочешь посмотреть? — Сона нагнулась над сундуком.

Степан надвинул на лоб кепку.

— Потом, потом. Я опаздываю на собрание.

— Уходишь в свой Совдеп? — у Сона заблестели на ресницах слезы. — Я тебя совсем не вижу: на дежурство ухожу — ты в Совдепе, с дежурства прихожу — ты опять в Совдепе. И о чем вы там с нею целыми днями говорите?

— С кем? — удивился Степан.

— С Жанной д'Арк в кожаной куртке.

— С Дмыховской? Ну, это ты брось... Это называется с больной головы на здоровую. Клавдия мой товарищ по работе. И потом... я же не спрашиваю, о чем вы там с Негодновым по ночам толкуете, — отрезал Степан и хлопнул дверью.

Словно поленом ахнул по голове несчастную женщину. Упала на кровать, затряслась от рыданий. Разлюбил! Не хочет больше видеть. Нарочно из дому уходит. А когда не уходит, то сидит мрачный какой–то. Молчит и курит.

В комнату вбежал Казбек:

— Сона, я есть хочу.

Сона поднялась, отерла глаза, отворачивая от брата лицо, стала накрывать на стол.

— Почему ты плачешь? — спросил брат, беря в руку ложку и склоняясь над тарелкой с супом.

— Я не плачу, это тебе просто показалось, — улыбнулась Сона, но улыбка вышла кислой. — Прежде чем садиться за стол, иди помой руки. Ты ведь теперь не на хуторе живешь, а в городе. Скоро в школу пойдешь.