— Вона... — протянула Ольга. — И об чем вы с ней гутарили, ежли не секрет?

— Никакого секрета. Хотим привлечь тебя к общественной работе.

— Без меня меня женили.

— Почему без тебя? На днях Дмыховская приедет в станицу, чтоб увидеться с тобой и обо всем договориться.

— Ты тоже приедешь?

— Нет, зачем же...

— А меня повидать.

Степан потупился, промямлил, в ответ, что, дескать, видеть ее всегда рад, но у него в Совдепе столько дел, что... Но Ольга не дала ему договорить. Подойдя вплотную, ожгла его синим пламенем широко раскрытых глаз.

— Эх, Степа, Степа, боль моя, — выдохнула она точно так же, как тогда, при встрече на моздокском базаре много лет назад. — Аль кроме Совдепа да всяких там демократиев, нет у тебя для меня других слов? Неужто я хуже твоей осетинки? Можа, ты доси не разглядел как следовает, а? — Ольга рывком развязала концы платка, кинула его себе на плечи, заломив назад руки, выгнула по-девичьи бугристую грудь. — Ну чем не хороша? Какого рожна тебе еще надоть?

У Степана перехватило дыхание: и правда, красива казачка в малиновом отблеске догорающей зари. Чистое, смугловатое от. загара лицо. Синие, как предвечернее небо, глаза. Нежные, похожие на лепестки розы, губы. Отсвечивающие золотом волосы, Под цвет им покачиваются в мочках маленьких ушей золотые серьги в виде скачущих во весь мах лошадей. Где он видел такие же?

— У меня ведь жена, — пробормотал Степан, пряча свою беспомощность за этими словами, как прячет в момент опасности свою голову страус в песке.

— Жена... — повторила Ольга изменившимся от ненависти голосом. — Думаешь, ежли жена, так и святая? Я тоже мужнина жена, а вот на Терек пришла, чтобы с тобой свидеться.

— Зачем ты мне это говоришь?

— А затем, чтобы знал, что мы, бабы, тоже не из дерева сделаны, не можем по нескольку годов ждать мужниной ласки..

— Не понимаю...

— Да все ты понимаешь, не прикидывайся. Ты мне лучше скажи, чем тебя приворожила эта осетинская девка? Какими такими рацинальностями?

— Что ты плетешь, Ольга? Откуда такие слова? — изумился Степан.

— Строга, говоришь, расчетлива? — не слушая его, продолжала Ольга. — Я тоже строга, да не со всеми. Вот с тобой, к предмету, у меня, никакой строгости... Степушка! Желанный ты мой! Иссушил ты мою всю душеньку, колдун проклятый! Ну не хочешь быть моим мужем, будь моим полюбовником, — Ольга положила трепетные руки на Степановы плечи, прижалась к его груди.

Нет, не вырваться на этот раз шмелю из патоки. Завязли лапки в сладкой трясине и с каждым мгновением все глубже вязнут. Затрясло, Степана, как в малярийном ознобе. Прижал он казачку так, что у нее кости хрустнули под кофтенкой.

— Заимею от тебя дитеночка, — продолжала она жарко дышать в ухо Степану, разомлевая в мужских объятиях. — Будет он таким же, как ты, сероглазым и сильным. А на Соньку, свою плюнь, корову яловую. Не таковскую тебе бабу нужно. Пущай ее пристав огуливает...

Эх, недаром говорится, в добрый час сказать, в худой помолчать. Дернуло же за язык обалдевшую от счастья казачку ляпнуть такое! Словно прижатый к нему ветром сноп, отшвырнул ее от себя Степан.

— Черт знает что ты говоришь, — произнес он глухим от сдерживаемого гнева голосом. — Какой пристав? При чем тут пристав?

Но и Ольгу от такого грубого толчка тоже охватило гневом, как охватывает при пожаре пламенем сухое дерево.

— Какой пристав? — переспросила она злорадно, в ядовитой усмешке показывая мелкие лисьи зубы, — Моздокский, какой же еще. Думаешь, она ждала тебя все энто время? Как же: только и свету что в окне, и почище кавалеры есть.

Ольга бросала злые, страшные слова, сама не веря в них, но испытывая невыразимое никакими словами удовлетворение. Понимала, что говоря так, теряет насовсем любимого, но уже не могла ничего поделать с собою.

— Ну и подлая ж ты баба, — еще глуше произнес Степан и, плюнув на куст бузины, зашагал прочь от терского берега.

— Степа! — вскрикнула Ольга, бросаясь за ним следом, но тот лишь отмахнулся.

«Как тогда на Коске», — похолодело в груди у Ольги.

— Уходишь? — снова крикнула зазвеневшим от тоски и ненависти голосом. — Ну и катись! А я тоже пойду... в Орешкин лес.

Но Степан уже растворился в быстро сгущающихся сумерках.

Ольга вернулась домой поздно. Свекровь взглянула на ее осунувшееся лицо, на темные тени под глазами, перекрестилась шепотком и ничего не стала спрашивать. Но супруг не заметил никаких перемен ни во внешности жены, ни в ее настроении. — Ну, что, сказал дохтур? — вытянул он шею.

— На войну не заберут, не боись, — усмехнулась Ольга, сдергивая с головы платок и поправляя на висках взлохмаченные волосы.

Кузьма обрадовался, заходил вокруг жены, потирая руки.

Синяк у тебя, ткнул он пальцем в темное пятнышко на шее: — Ушиблась, должно?

Ольга оделила мужа грустной усмешкой.

— Ушиблась, Кузя, ой как ушиблась! — ответила она с надрывом и, плюхнувшись на скамью, уронила на стол простоволосую голову.

— запричитала дурным голосом, перекатывая голову с руки на руку:

От этого вырвавшегося из самой души крика дрогнули губы у свекрови.

— Чего стоишь, ровно пень? Утешь жену–то, — бросила она сыну презрительно, а сама вышла в дверь, на свою жилую половину.

Кузьма подошел к жене, неловко погладил по голове.

— Ну, чего кричишь? — спросил участливо.

Ольга подняла на него заплаканные глаза, отерла ладонями слезы на щеках.

— Распостылый ты мой муженек, будь ты неладен, — горько скривила вспухшие от слез губы и судорожно перевела дыхание, — защита моя и надежа. Иди седни поспи во времянке, а я одна хочу побыть.

— Мне все едино, — тотчас согласился Кузьма и почесал у себя под мышкой. — Одному даже вольготней... А можа, мне на Терек сходить с хваткой, а?

— Сходи, ежли хочешь.

Кузьма вышел из хаты, а Ольга разделась и легла спать. Но заснуть не могла. Горькие думы, словно змеи на Воздвиженье, сползались в ее голове и свивались в омерзительный клубок. До чего же ты дошла, Ольга, казацкая дочь! Заскользила по рукам, как денежная бумажка. Пошла к доктору просить за мужа, а попала в Орешкин лес под раскидистый дуб. Посвиданничала с Вольдемаром Андрияновичем — будто стакан самогона выпила: не столь хмельно, сколь противно. Она брезгливо передернулась. Да неужели на нее нельзя иначе смотреть, как на продажную девку?

Мысли. Они как горячие угли под боком — не улежишь на месте. Сидеть бы ей в тюрьме вместе с Микалом, если бы моздокский пристав не ослабил интереса к ее прошлому после свидания в номерах Циблова, куда пригласил ее для «допроса» по делу ограбленного Холода. Оказывается, жив остался старый потаскун. Ах, скоты эти мужчины! Тогда — начальник полиции, сейчас — отдельский врач. Кто же будет завтра? Кого прельстит она, грешница, своей проклятой красотой? Ольга закусила угол подушки и вновь затряслась от судорожных облегчающих рыданий.

Луна совиным глазом выглянула из серебристых листьев старого тополя и с насмешливым любопытством уставилась на рыбака, сидящего на усыпанном галькой терском берегу. У рыбака на худых плечах холщовая рубаха, на голове похожая на гриб-поганку войлочная шляпа, а в руках у него веревка, привязанная к дугам сети-хватки.

Здесь, в лесу, за излучиной, сравнительно спокойно: Терек, делая в этом месте крутой поворот, мчит по инерции клокочущие струи к противоположному берегу. Нет тишины на берегах этой неутомимой в своем безудержном беге горной реки: угрюмо ропщут под ударами мощной струи камни на перекатах; тяжело вздыхают подмытые течением берега, то и дело обваливаясь в воду огромными глыбами; нет-нет упадет в реку с протяжным стоном дерево, тщетно стремясь удержаться в размытой земле могучими корнями — словно голодный зверь, мечется в глинистых берегах Терек, с злобным урчанием терзая добычу.