Это я–то валяюсь? — сощурила глаза Прасковья не то от солнца, не то от ярости. — Чтоб тебе так валяться на том свете, хохлушка курская!

— Я хоть и курская, да казачка, а ты приблудень бузулуцкий. У тебя подушки рубленым пером набиты. Поскубить было лень, так ты его топором, как солому.

— Кто, я? — задохнулась Прасковья. — Брешешь, подлая! Это у тебя в подушках вместо пуха сено напихано, а у меня они, как облачки, что святые себе в голова на небе кладут. Они у меня чисто пух.

— «Чисто пух»! — передразнила спорщицу Стешка. — Твоей подушкой бухнешь по голове — все одно что поленом.

— Н-на тебе подушку! — Прасковья повернулась к Стешке спиной, нагнулась, задрав руками юбку.

Тотчас и противная сторона проделала такой же фокус:

— Полюбуйся в зеркало, може, красивше станешь!

В это время из ближнего переулка, со стороны казачьего правления показалась группа мужчин. Это шли — Казбек сразу узнал их — отец, дед Чора, Степан, хозяин дома Кондрат, богомаз и Денис, которого Казбек видел в Моздоке на железнодорожном переезде. Несмотря на ранний час, они были навеселе, о чем красноречиво свидетельствовала их не совсем уверенная поступь.

— Вот же чертовы кикиморы, холера вам в бок! — воскликнул Кондрат, останавливаясь перед даровым зрелищем, — нашли чем хвастаться, так вашу разъэтак. У обоих хороши, что твои иконы. А ну, марш в хату! — прикрикнул он на жену. — Не видишь, гости идут, накрывать на стол надо.

Прасковья, зардевшись полевым маком, шмыгнула в калитку. Вслед ей прозвучали злорадные слова соседки:

— Жалко, что поросенка кормить надо, а то б я тебе и не такое показала!

— Ну иди, Стеша, иди, — взял ее за плечи Денис. — Погутарили по душам и хватит.

Стешка ушла, хлопнув хворостяной калиткой.

— Видишь, какое дело, Тихон Евсеич? — подмигнул Кондрат рядом стоящему богомазу. — Даже соседки не всегда ладят меж собой, а ты предлагаешь всех людей в едину кучу. Хучь твой Маркс и дюже умнющий человек, но, мне сдается, загнул он маленько насчет социализму. Знаешь поговорку: «Лучше собственная кошка, чем общий верблюд». Передерутся людишки в коммуне, как наши бабы дурные, и верблюда замордуют начисто.

— Плохой, значит, я учитель, если ты, Кондрат Трофимыч, ничего не понял из моих объяснений, — усмехнулся богомаз, направляясь вслед за Кондратом к его хате.

Вместе со взрослыми вошел в нее и Казбек, сел на постель возле Трофима: чем бы заняться на время, пока отец с дедом Чора будут говорить казакам тосты?

— Я возьму твой удочка, на Терек схожу, — шепнул он Трофиму.

— Сходи, — согласился Трофим, — Я бы тоже пошел, да вот... — он приподнял ногу, вздохнул. — Если из наших казачат приставать кто станет, скажи, что ты мой молочный брат. Мол, Трофимке пожалуюсь, он вас...

— Ладно, — пообещал Казбек.

Хорошо–то как утром на берегу Терека! Под ласковыми лучами еще не перегревшегося на крутом подъеме солнца. При веселом пересвисте птиц в лесной чаще на там берегу. От реки веет свежестью. Она перекатывается под голыми ступнями мутной прохладной струей, словно кошка ластится к хозяину, выспрашивая лакомый кусок. «Ку-ку!» — несется над водой с того берега голос лесной «жалмерки», как называет кукушку дед Хархаль.

Плохо что–то ловится рыба сегодня. Сколько времени просидел у мостков, а поймал только небольшого пескаришку.

— Что, аль не клюет рыбка? — раздался за спиной рыболова мужской голос. Он оглянулся: позади стоял небольшого роста казак в белом бешмете. У него красные от выпивки глаза и неопределенная усмешка под редкими, закрученными вверх усами.

— Совсем плохо клюет, — подтвердил его догадку Казбек.

— А ты плюнь на нее, — посоветовал взрослый. — Давай лучше скупнемся. На похмелье, знаешь ли, очень пользительно.

— Я плавать не умел, — засмущался Казбек, с виноватой улыбкой взглянув на казака.

— Да какой же ты казак, ежли плавать не умеешь?

— Я не казак, я осетин.

— Все равно должен уметь. Я тебя в один момент научу. Вынимай свою уду, становись сюды.

Казбек исполнил приказание: положил на траву удилище, сам стал на край берега лицом к воде.

— Значица, так... поначалу надо учиться плавать на суше, — начал свой урок преподаватель плавания, беря ученика за плечи и пригибая его к земле. — Вот так-тося... Махай теперя руками, навроде плывешь. Хоррошо!

Казбек заработал руками, как того требовал учитель.

— Шибче греби! — крикнул казак и вдруг поддал Казбеку коленом в зад. Тот, словно брошенный пращой камень, описал в воздухе кривую линию и бултыхнулся в воду.

— Ха-ха-ха! — схватился за бока учитель, глядя на вытаращенные глаза своего ученика, пускающего ртом пузыри и хватающего руками воздух.

— Плыви, плыви, а не ори сдуру, — советовал он ему, передвигаясь на заплетающихся ногах вслед за «плывущим» по течению мальчишкой.

— Ааа! — кричал Казбек, барахтаясь под, крутым глинистым берегом и стараясь ухватиться за оголенные водой травяные корни. Но казак отталкивал его руки сапогом.

— Не хватайся, дуролом! Греби, как тебя на берегу учили...

— Т-тону! — заорал Казбек с отчаянием обреченного.

— Не утопнешь, — успокоил его казак, продолжая шагать по берегу.

Трудно сказать, чем бы закончился этот педагогический опыт, если бы не подбежала на крик Дорька Невдашова. Она с разбега нырнула в Терек, подхватила под мышки обессиленного пловца, подволокла к берегу.

— Тю на нее, дуру, всю мою науку испортила, — скривился казак, садясь на берегу и доставая из кармана бешмета кисет с табаком. — И кто тебя просил вмешиваться в ученье? — его курносое, худенькое личико выражало явную досаду.

— Сам ты дурак, дядька Ефим! — огрызнулась бедовая девка, выбираясь на берег и помогая выбраться своему подопечному. — Вон скажу евоному папаке, он из тебя в един момент махай [23] сделает.

— Ах ты, ляд тебя забери, гляди, как лается ведьмачье отродье, — удивился дядька Ефим. — Да я тебя за такие слова... — он стал подниматься на непослушные ноги.

Но Дорька, ухватив спасенного за руку, уже мчалась от него прочь, блистая на солнце загорелыми икрами. Остановилась она у речного поворота, в низине, там, где Терек соединяется неширокой канавой с болотистой старицей, пополняющейся из года в год речными разливами. Здесь пахло нагретым камышом и тиной. В камыше плескалась рыба, кричали лягушки.

— Раздевайся, чего стоишь, — сказала Дорька, запыхавшаяся от быстрого бега, и сама стала раздеваться, с трудом отдирая от тела мокрое платье.

Казбек поежился: неловко как–то раздеваться при девчонке.

— Ну, чего ты? — прикрикнула на него Дорька. — Снимай одежину и клади на песок, пущай сохнет, а мы в котлубани пока покупаемся, вода там, как парное молоко, не то что в Тереку.

Казбек неуверенно потянул с себя рубашку.

Дорька всплеснула руками:

— Вот же неук! Кто ж так раздевается? По-казачьи надо: сперва штаны, а потом уж рубашку. Развязывай учкур.

— Какой учкур?

— Да той самый, чем штаны подвязуют.

— У меня нет учкур, у меня пуговица.

— Так ты, стал быть, мужик?

— Нет, я осетин..

— Осетин, а без учкура. А как тебя зовут?

— Казбек.

— Чудно, навроде лошадячьего... — поморщилась Дорька. — Ну, снимай штаны и пошли купаться. Вот я тебя вправду научу плавать, не то что этот блажной Недомерок без пятерика в голове.

Сама она уже разделась и стояла на песке, тонкая, поджарая, по-детски угловатая, вся золотистая от солнечного загара. Она первая прыгнула в котлубань — довольно широкую болотную яму — и уверенно поплыла на средину.

— Плыви ко мне! — крикнула она Казбеку, становясь на дно, — вода доходила ей до плеч. — Да не боись: тут хучь и стрямко, но не глыбко [24].

Казбек вошел в воду. Увязая по щиколотку в илистом дне, направился к Дорьке.

— Да ты плыви, плыви! — кричала она, ударяя ладонями по воде и подпрыгивая на месте от нетерпения. — Не иди, а плыви. Кидайся в воду и греби вот так, ладошками.