Среди казаков прокатился ропот.

— Знаете ли вы, что этот терский государь наделяет созданную Временным правительством так называемую народную милицию жандармскими полномочиями, — продолжал богомаз, — что он грезит во сне и наяву восстановлением старого режима. Если вы соскучились по его императорскому величеству Николаю Кровавому, голосуйте за платформу Караулова. Если вам не надоела война — бросайте в ящик для голосования первый бюллетень. Думаете, зачем пожаловали к вам на сход вместе с этими господами меньшевиками и эсерами представители Казачьего совета с врачом? Спросите у них. Они приехали освидетельствовать ваших сыновей, для досрочной мобилизации и отправки их на фронт. Если вам не жаль своих детей — голосуйте за платформу Караулова.

— Это клевета! — взвился над столом очкастый эсер. — Это неслыханная провокация! Запретите ему! — затряс он козлиной бородой перед лицом Рымаря, — Лишите его слова! Я требую от имени моего правительства...

Но Тихон Евсеевич и так уже отошел от стола. Скручивая цигарку, он с усмешкой взглядывал на беснующегося эсера.

— Здорово ты его размарафетил, божий маляр, — похвалил его Недомерок, поднося под его длинный нос трофейную зажигалку. — А теперь объясни мне за ради Христа, почему наших казаков маштаками зовут?

Тихон Евсеевич затянулся табачным дымом, прищурил глаза.

— Что, забрало за живое? — посочувствовал казаку.

— За самое печенку, — признался Недомерок;

— Видишь ли, какое дело... Послали как–то взвод терских казаков на усмирение крестьянского бунта в Воронежскую губернию. Начали казаки нагайками полосовать мужичьи спины. А те озлобились, похватали карателей и выхолостили в сердцах.

— Фу, черт! — покрутил головой Недомерок — А ты не брешешь, Евсеич?

— Спроси у деда Хархаля, это он мне рассказал эту историю, — пыхнул дымом Тихон Евсеевич и вдруг закрестился в шутку: «Свят, свят, свят!», только сейчас увидев перед, собой улыбающегося Степана. — Журко! Суконный сын! Неужели это ты?

Взрослые улеглись спать в хате, а мальчишки забрались на сеновал. То–то благодать! От сена пахнет степью, а в раскрытую дверцу заглядывают любопытные звезды: что за смельчаки забрались ночью на чердак? А вдруг c кладбища забредет сюда вурдалак или с соседского база прокрадется в коровник, обернувшись кошкой, ведьма? Казбек прижался спиной к своему, молочному брату, натянул на голову мохнатую бурку: и зачем только водится на свете всякая нечисть? Он думал, что колдунья есть только у них в хуторе — бабка Бабаева, а из разговора с Трофимом выяснилось, что в станице таких колдуний считать не сосчитать: Химочка Горбачиха — раз, Акулина Прозорова — два, Стешка Невдашова — три, Антонея Бузулуцкова... И так далее — по всей станице. Казбек собственными ушами слышал вечером, как соседка Калашниковых кривая Гапка Слюсаренкина делилась своими переживаниями с теткой Парасей и божилась при этом, что видела ведьму собственными глазами. «Вот как тебя вижу, — таращила она глаза на собеседницу. — Встала я, мать моя, на заре до ветру... Значит, сидю под загатой, когда глядь: Стешка Невдашова махаеть какой–то одежиной, не то рубахой, не то портками в мою сторону — неначе мух нагоняет. Да-а... Тут как подымется с насеста вся курева, будто в курятник хорь забрался. А она, нечистая сила, все махаеть над плетнем своей одежиной. Ну я с перепугу: «Да воскреснет бог...» и шеметом — в хату. Что ж ты думаешь, Парашенька, накликала беду на мою голову чертова Невдашиха, три десятка чирьяков ей в бок. Куры с того дня нестись перестали, а потом и вовсе дохнуть начали — не успеваю их в Терек кидать».

Вспомнив этот рассказ, Казбек еще плотнее запахнулся в казачью бурку, прислушался, не царапает ли когтями по лестнице злая колдунья? Нет, не слышно. Кругом тишина, лишь вздыхает внизу корова, пережевывая жвачку, да посвистывает носом во сне Трофим. Незаметно для себя он уснул, а когда проснулся, в чердачном лазе уже синел рассвет и бледные от бессоницы звезды одна за другой закрывали усталые глаза, впадая в дневную спячку. Оказывается, он проснулся не сам по себе, а от прикосновения Трофима.

— Вставай, — говорил тот, тряся разоспавшегося товарища за плечо и сам трясясь от утренней свежести. — Мать уже корову подоила. Да вставай же.

— Зачем? — зевнул Казбек, пытаясь вновь натянуть на плечо бурку.

— Летать будем, аль забыл? Давай лезь на крышу, спустишь оттуда вожжи.

— Ага, — согласился Казбек, с трудом расставаясь с мягким ложем.

Мальчики спустились с чердака, переставили лестницу к задней стене сарая. Казбек, забрав из рук приятеля моток веревки, полез на камышовую крышу. Уселся на конек да так и застыл с концом веревки в руках при виде выкатывающегося из–за косогора солнца. Оно красное, как созревшая малина, и большое, как колесо в арбе. Интересно, как оно катится по небу? Может быть, его катит палкой святой Уацилла? Но почему его не видно, ведь небо такое прозрачное? Ах, какое оно красивое! Нежно-голубое, даже зеленоватое у края земли и синее-синее вверху, там, где искрится в солнечных лучах одинокая звездочка. Казбек перевел взгляд со звезды на стоящий за Тереком лес, и сердце у него в груди непонятно отчего обволоклось какой–то сладкой истомой. Нет, это не деревья, а богатыри-нарты стоят на том берегу. Они протягивают к солнцу могучие руки и просят у него благословения на ратные подвиги.

— Тащи! — донеслось в это время снизу, и Казбек очнулся от своих грез. До чего же тяжел этот чертов аэроплан! Тяжелее муки, которую он поднял в амбаре Аксана Каргинова. Хоть бы самому не свалиться с крыши... Вот рядом с лестницей показался хвост аэроплана. Вместе с ним высунулась из-за края крыши взъерошенная голова самого летчика:

— Счас легче пойдет на колесах... Мамаки не видать на базу?

— Не... — помотал такой же лохматой головой Казбек, втаскивая на гребень крыши корытообразный «ньюпор».

Все происшедшее затем не заняло и одной минуты. Взобравшись на крышу вслед за своим детищем, Трофим уселся в него, стиснул пальцами «ручку управления».

— Полетишь со мной? — оглянулся на товарища.

— Не... — снова помотал головой тот, удерживая на гребне крыши хвост летательного аппарата.

— Ну, как знаешь, — презрительно дернул губами летчик. — Отвязал вожжи?

— Да.

— Взлет! — прозвучала команда.

Казбек догадался, что нужно сделать: он разжал пальцы, и «ньюпор», прошуршав прялочными колесами по камышовому скату, полетел... в крапиву. «Разбился!» — мелькнула в голове Казбека страшная мысль. Хватаясь за стебли камыша, он сполз по крыше к лестнице, спустился по ней на землю и бросился к месту авиационной катастрофы. Оно было недалеко, тут же под крышей. Красавец «Ньюпор», вновь превратившийся в свиное корыто, лежал на боку без пропеллера и хвостового оперения. Одно колесо валялось неподалеку от свернутого в трубу жестяного крыла, другое — укатилось к плетню невдашовского огорода. Сам пилот сидел в крапиве и отчаянно чесался.

— Слава всевышнему, ты живой! — вскричал обрадованно Казбек, бросаясь к нему.

— А что мне сделается, — хладнокровно ответил потерпевший аварию. — А ну, помоги подняться, у меня что–то здесь неладно, — он притронулся к щиколотке правой ноги.

Казбек подхватил приятеля под мышки, и тот, приподнявшись, ойкнул и вновь уселся на землю.

— Нога сломал? — испугался Казбек.

— Не знаю, — побледнел, Трофим, — горит, спасу нет.

— Не надо было летать, — вздохнул Казбек, усаживаясь на корточки. — Что теперь дома сказать будем?

— Скажем, с тутины свалился.

Но соврать друзьям не пришлось: стукнула калитка, и в огороде появилась Трофимова мать с сапеткой в голых до локтей руках. Взглянув на помятую крапиву и остатки самолета, она сразу поняла, в чем дело.

— Летал, что ль? — крикнула она, побледнев при виде сидящего на земле сына. — Ох, царица небесная! И в кого ты такой уродился непутевый? Где болит? Что сломал?

— Да ничего я не сломал, мам, только ногу чуть зашиб, — ответил Трофим, на всякий случай прикрывая рукой затылок от материнской ладони и пытаясь вновь подняться на ноги. Но мать подхватила его на руки, понесла к хате, на ходу ругаясь и плача.