— Красивая я? — спросила насмешливо.

— Красивая, я еще таких не видал, — снова улыбнулся Казбек.

Женщина рассмеялась:

— Подсыхает молочко–то. А ты чего не купаешься?

— Плавать не умею, — признался Казбек.

— Какой же ты джигит после этого. Раздевайся, я тебя научу.

— Меня Степан научит, давче обещал.

— Какой Степан? — насторожилась казачка.

— Зять наш.

У казачки вдруг побледнело лицо.

— Он, что ли, тоже тут? — спросила изменившимся голосом и закусила верхнюю губу.

— Ага, здесь.

В это время к мосткам подошла запыхавшаяся и потная еще одна казачка. Толстая, старая и совсем некрасивая.

— Ольга! — крикнула она тонким плачущим голосом. — Купаешься, вошь тебя заешь, а твово мужа тем временем на хронт забирают.

— А я при чем? — огрызнулась Ольга. — И чего вы, мамака, блажите на всю станицу! Поспокойней аль не можете?

— Да как же спокойней, — схватилась за голову старая казачка. — Дохтур сказал, что годен наш Кузьма в обоз. Взавтри велено сбираться в Моздок вместе с молодыми казаками.

— Ну, а я что сделаю? Сама, что ли, заместо его в обоз отправлюся? — спросила Ольга, показываясь из воды и выжимая на ходу блестящие, словно золото, волосы.

Какая красивая и стройная эта тетка Ольга! Казбек даже рот раскрыл, заглядевшись на выходящую из воды казачку. Она белая, как фарфоровая чашка, из которой он пил чай у сестры Сона, и такая тонкая в поясе, что ее даже мальчишка сможет охватить одними пальцами.

— К дохтуру сходи, погутарь с ним: так, мол, и так, ваше благородие, — продолжала ныть старая казачка. — Болен наш Кузьма головкой да и телом немощен.

Ольга искривила губы, с трудом натягивая на плечи прилипающую к телу сорочку:

— Ну и сходили бы сами, вам же он сын.

— А тебе — муж, богом данный. Меня он и слушать не стал, я уже ходила. «Отечество говорит, — в опасности, а твой казак дома отсиживается. Его годки давно уже головы на войне положили». Можа, тебя послухает, знакомец все же.

— Да ить знакомец плату стребует! — вскричала Ольга с надрывом в голосе.

— За платой дело не станет, доча. Спроси сколько — мы и заплотим. Рази ж я не понимаю...

— Да ить не тую плату, мамака, — горько усмехнулась молодая казачка и, подхватив под мышку таз с бельем, пошла прочь от берега.

Хозяин и гости еще сидели за столом, когда с улицы донесся звонкий юношеский голос:

— Господа казаки! Сбирайтесь к правлению на сход! Эй, дядька Кондрат! — в окне показалась веселая курносая рожица с матерчатой шляпой на голове. — Атаман велел всем прийтить незамедлительно.

— Вот же приспичило не ко времю, — поморщился Кондрат, выглядывая в окно. — Кубыть, и вправду народ сбирается. — Он поспешно наполнил вином стаканы. — Ну, давайте, братцы, ишо по одной, да я побег, а то наш станичный не любит опазданьев.

Степан тоже отправился на сход. «Хочу посмотреть», — сказал Кондрату в ответ на его предложение оставаться до его возвращения дома и продолжать застолье. Площадь оказалась недалеко, всего в каких–нибудь ста саженях от Кондратовой хаты. На ней полным-полно народу. Все мужское население станицы, начиная со стариков-бородачей и кончая босоногими мальчишками, высыпало на свободное, вытоптанное людьми и лошадьми пространство между правлением и церковью. Старики важно восседают на деревянных скамьях, поставленных рядами вокруг стола, за которым сидит писарь со своими бумагами. У стариков в сморщенных руках длинные палки-бадики. Казаки помоложе ждут начала схода стоя. Они дымят махоркой и с улыбками на лицах слушают маленького щуплого станичника в белом, изрядно замаранном бешмете.

— Пойдем послухаем, о чем там Ефим Недомерок треплется, — потащил Кондрат своего гостя к толпе смеющихся казаков.

— Ну, дык вот, — говорил между тем Недомерок. — В Карпатах энто было. Горы там такие же, как и у нас, но не в них дело... Брусилов-генерал вел нас тогда в прорыв. Гнали мы австрияков, аж у них пятки дымились — лихо! Помню, прошлись мы лавой по ихнему пехотному полку — чисто тюрю сделали: известно, казаки, — Недомерок крутнул свой реденький ус. — Налетели неначе вихорь, с визгом, с матом — как положено. Немцы от нас — как баранта от волков. Да куды там... Рази уйдешь от казачьей шашки. «Майн гот!» — кричат, «мой бог», стал быть, по-нашему, а у самих от страха рожи перекосило. Много мы их порубали в тот день... Закончилась атака, наши пронеслись вперед, ну а я маненько задержался возле убитых, дай, думаю, пошаборю: часики, портсигарчики там разные... Слез я с коня — и по карманам, значица, у упокойников. Тут слышу, будто топотит сбоку. Глянул — и обмер: летит на мене сам Ангел Смерти, а за ним все его черное войско. На голове у него черная шапка с черепом и костями накрест, как у «адамовой головы» под распятием в церкви, на груди желтые шнуры. Сам здоровенный, морда краснющая, как у нашего Евлампия, — рассказчик подмигнул в сторону сидящего на скамье одутловатого старика с бадиком в руке, — и усищи вверх закручены — вылитый Вильгельма.

Впорхнул я в стремя, как тая ласточка, и дай бог ноги. А он, проклятый, уж в затылок дышит, чисто бугай. «Хальт, казак! Стой, щерт, дьявол!» — кричит и вот-вот палашом меня достанет. «Матушка-заступница, выручай! Никола-угодник! Сорок свечей поставлю», — шепчу коню в гриву...

— Про шашку аль забыл? — не выдержали в толпе.

— Перебил шашку палашом чертов гусар, будто оглоблей перебил лучинку.

— Из винтовки бы стрелил, — подсказали рассказчику снова.

— А вот про винтовку забыл со страху, — признался Недомерок. — Ну, думаю, хана тебе пришла, Ефим Гаврилыч, счас секанеть усатый дьявол своей оглоблей по башке. И тут слышу сбочь: «Держись, земляк!» Зыркнул я туда, а там несется наперерез сотня «диких». Из «дикой дивизии», стал быть. На что уж наши казаки ловки да устрашливы во время атаки, а энти — чисто дьяволы: вопят так, что от одного вопля помереть можно, рукава засучены, шапки на глаза надвинуты. Впереди всех офицер в белой черкеске. Зубы оскалил, чисто волк. Жвыкнул шашкой и будто не было головы у моего гусара, из шеи только кровь цевкой, как из фонтану в Пятигорском. «Спасибо, — говорю, — братушка, выручил от неминучей смерти». А он смеется в ответ: «Наложил в штаны, ма халар Ефим?» Гляжу, а энто наш бывший писарь Миколай-осетин.

— Да ну! — загудела толпа. — Брешешь, небось?

— Провалиться мне на месте, ежли брешу. Ей-истинный Христос! — перекрестился Недомерок. — На плечах погоны хорунжего, на грудях два «Егория».

У Степана при упоминании его давнишнего врага и соперника сильней забилось сердце.

— Тише, казаки! — пронеслось над площадью. — Атаман идеть с начальством.

Степан вместе со всеми повернул голову навстречу идущим: какой важный казачий атаман! Идет, переваливаясь с боку на бок, как гусак. Черная широкая борода лежит на широкой груди, едва не закрывая серебряные газыри. Под газырями кресты и медали. В руках у атамана палка с серебряным набалдашником.

— Атаманская насека! — шепнул Кондрат Степану с уважением в голосе. — Мой отец тоже в атаманах ходил.

Рядом с казачьим главарем шел полковник Рымарь, черноглазый, черноусый, тонкими чертами своего смуглого лица сильно напоминающий чеченца. Их сопровождали помощники атамана, главный врач моздокского лазарета Быховский, двое штатских, из которых один был член Совдепа Игнат Дубовских.

Степан надвинул на глаза козырек фуражки, прикрылся от последнего Кондратовым плечом. Интересно, зачем приехал на казачий сход заведующий финансовым отделом Совдепа?

Тем временем прибывшие уселись за стол, и атаман, ударив насекой о землю, открыл сход. .

— Господа старики! — обратился он к сидящим вокруг него бородачам. — Мы седни должны выбрать ишо одну власть.

Казачий сход забубнил в ответ недовольными голосами: — Какую ишо власть? Ты и есть у нас власть, Афанасий Егорыч.

Бачиярок постучал насекой по столу.

— Дозвольте сперва досказать... Из отдела пришел ноне приказ: назначить комиссаром в станичный совет, — он поднял кверху указательный палец, — Дубовского Игната Матвеича, из партии социал-дело... демон... тьфу! будь она неладна, сразу не выговоришь. Одним словом, из меньшевиков, — ткнул он пальцем в сидящего рядом моздокского гостя в штатской одежде с чиновничьей фуражкой в руках.