Казбек, колотя по воде руками и вертя, толовой, кое–как доплыл-дошел к своей учительнице, судорожно вцепился в ее протянутую руку. Попробовал ногой достать дно, но не достал и хлебнул воды — он был на полголовы меньше ростом своей напарницы.
— Я тебя подержу, отдохни чуток, — сказала Дорька, прижимая неумелого пловца к своей груди, — Как у тебя сердечко бьется: тук-тук и часто-часто.
— И у тебя тоже стучит, даже чаще моего, — ответил Казбек, всматриваясь в Дорькино лицо. Оно и правда у нее красивое: без веснушек и прыщиков, чистое, как зеркало, и нежное, как спелая курага [25]. Глаза серые, большие, в зрачках маленькие золотинки. Губы — тоже большие. Они посинели от холода и потрескались, как у него самого.
Так стояли они некоторое время, прислушиваясь к перестуку своих сердец. Потом вернулись к берегу и после непродолжительного совещания залезли в наполненную жидкой грязью яму. Измазавшись по самую шею черной, липкой жижей, улеглись словно поросята, на горячий песок и стали разговаривать. Над ними пролетела кукушка. Уселась на вербу и принялась куковать.
— Кукушка, кукушка, — приподнялась на локте Дорька, — сколько мне осталось жить на белом свете?
Кукушка оказалась щедрой птицей: она куковала и куковала без конца и края. Дорька вслед за ней загибала черные от грязи пальцы:
— ...три, четыре, шесть.
Загнув все пальцы на обеих руках, вздохнула.
— Дальше счету не знаю. А ты знаешь? — повернулась к соседу.
— Не знаю, — вздохнул и он. — А ты разве в школа не ходил?
— Папака не пущает, говорит, девке писарем в правление не идти, а рожать и без грамоты можно. Хорошо Трофиму; он уже два года в школе проучился, а осенью в реальное училище пойдет — вздохнула вновь Дорька.
— В Моздок? — спросил Казбек.
— Ага.
— Я тоже осенью в школу пойду, — похвастался Казбек.
Кукушка продолжала отсчитывать грядущие годы.
— Ты будешь жить, как у нас в хуторе дед Фидаров — сто лет, — улыбнулся Казбек. — Слышишь, все считает...
— Моя бабка, что в Курской, и без твоего деда сто лет прожила. Ей даже потолок в хате проламывали, когда она умирала, чтоб душа из тела скорей вышла, — похвасталась Дорька. — Теперь ты загадай, — предложила она, когда кукушка умолкла.
Казбек повторил заклинание.
Кукушка помолчала, словно раздумывая над его дальнейшей судьбой, затем кукукнула один раз и полетела через Терек в лес.
— Плохое мое дело, — помрачнел мальчишка, — один год жить остался.
— Да, может, она сбрехала, тая кукушка, — засомневалась Дорька. — Вон бабка Горбачиха на картах гадает, да и то не всегда у нее сбывается, а это ж птица неразумная. Ну с чего бы ты помер вдруг... Знаешь что! — вскочила она на коленки. — я тебе своих годков отдам половину, ладно?
— А как же ты?
— И мне и тебе хватит: я проживу пятьдесят и ты пятьдесят.
На том и порешили. Долго лежали молча, поворачиваясь к солнцу то одним, то другим боком. Вспомнив, что у Дорьки должен быть ведьмачий хвост, Казбек незаметно взглянул на соответствующую часть ее тела — не видать. Тогда он, будто бы случайно, провел по этому месту ладонью — гладко, как на арбузе. «Наврал Трофим, — обрадовался Казбек, — никакого у нее нет хвоста.
— Почему тебя зовут Дорька? — спросил он, нарушив молчание.
— Кто зна, — пожала плечами Дорька. — Батюшка так назвал, по бабке. Ее тож звали Дора. Зови и ты меня Дорой, если хочешь.
— Нет, — мотнул головой Казбек. — Дорька лучше. Хочешь, Дорька, будешь мой невеста?
— Не «мой», а «моя», — поправила осетина казачка. — Какой же ты жених, если меньше меня, почитай, на целую голову.
— Я подрасту, Дорька, честное слово, — встрепенулся Казбек. — Я догоню.
— Можа, и догонишь, — согласилась Дорька, — только ты все одно уедешь из станицы сегодня або завтра.
— Так я же приеду опять! — с жаром воскликнул черный, словно негр «жених» и, вскочив на ноги, первым бросился в котлубань отмываться от засохшей грязи. Выйдя из воды и помня допущенную при раздевании ошибку, он взялся за штаны, но тотчас последовал насмешливый окрик:
— Ты что делаешь? Гля, он знов одевается по-мужичьи. Рубашку сначала одень, а потом штаны.
Казбек исправил ошибку.
— Теперь мне помоги, одерни платью, а то прилипла к спине, — подошла к нему Дорька.
Казбек поправил. Потом, когда возвращались со своей новой знакомой в станицу, нарочно приотстал от нее на узкой тропинке, чтобы проверить ее походку. Все в порядке! Идет Дорька ровно, ноги ставит на землю уверенно, твердо, пятка к пятке, носки слегка в стороны. Все признаки женщины первого сорта.
Глава шестая
Степан в станице! Вот уже второй день гостит у Калашниковых. Всего — через площадь, а она до сих пор еще его не видела. Ольга подошла к окну горницы, устремила горящий взор в стоящую наискось за площадью калашниковскую хату. Хоть бы одним глазком взглянуть на любимого. Сколько лет прошло, а никак не забывается сероглазый кацап, выбивший одним ударом шашку из отцовской руки. Колдун проклятый!
Затеяться нечто к тетке Паране за чем–либо? Да ведь догадается, хитрая, стыдить начнет чего доброго. Господи! Что же делать?
Ольга походила по горнице, ломая руки. Может быть, к Горбачихе сходить? Пускай погадает на червонного короля и присоветует, как ей поступить. Она, говорят, не только гадает и лечит, но и любжу [26] делает. Наворожить бы зелья какого–нибудь покрепче, чтоб Степан присох к ней навечно.
В комнату вошла свекровь.
— Сходила бы к дохтуру, — проговорила она, не взглянув на невестку и делая вид, что разыскивает нужную вещь. — Все ж как–никак знакомец ваш. Скажи, мол, так и так... негоден наш казак для фронту. Да мне, что-ль, учить тебя, как гутарить с охвицерами, — не удержалась, съязвила старая.
— Где я его искать буду? — отозвалась Ольга. — Не пойду же я к атаману или в правление.
— Давче я видела, от Бачиярка на Джибов край подался. Должно, к Горбачихе на фатеру. Они, энти, которые из Моздоку, завсегда у ней ночуют.
«У Горбачихи!» — обрадовалась Ольга. Вот хорошо: можно одним выстрелом двух зайцев.
— Давайте денег, — согласилась она, снимая со стула платок. и покрывая им голову.
— Сколько? — в глазах у Гавриловны одновременно отразились два разноречивых чувства: радость от согласия Ольги похлопотать за сына и жалость к деньгам, с которыми придется расстаться в результате этих хлопот.
— Сколько не жалко, — равнодушно бросила через плечо Ольга, поправляя платок перед настенным зеркалом. — Чем больше, тем лучше.
— Охо-хо! — вздохнула старая казачка. — Откуда им, большим–то взяться...
— Не прибедняйтесь, мамака. Покойный папанюшка, должно, оставил после себя деньжонок чуть, царствие ему небесное.
— Как же, оставил, — рожна с немочью. Какая копейка и водилась, так и тую всю размотал вам, таковским, на духи да на помаду, да на серьги золотые.
— Какие серьги?
— Лошадиные, сама знаешь какие. Рублев, поди, тридцать стоят.
— Вы мои серьги не трожьте, папака тут не при чем.
— Молчи уж, бесстыдница.
— А стыдить будете, не пойду к доктору, — пригрозила Ольга, отходя от зеркала и опускаясь на стул.
— Ладно уж, к слову было сказано, — пошла на попятный свекровь. — Обожди чуток, счас принесу...
Хата бабки Горбачихи находилась не так далеко от Большой улицы, но Ольге дорога к ней показалась сегодня вдвое длинней, чем она была на самом деле. Как–то примет ее этот насмешливый, страшно образованный доктор?
— Бауш, ты где? — открыла Ольга дверь Горбачихиного куреня.
— Здесь, внученька, — раздался в ответ сочный мужской баритон, и глазам смущенной казачки предстал поручик Быховский, сидящий за столом перед огромной бутылью с чихирем.
Ольга искусственно рассмеялась.
— Здрасте, Вольдемар Андрияныч, — сказала она после секундного замешательства. — Я к бабе Химе по делу, а тут, гляди–ка, вы. Ну, в таком разе, я пойду...