Но я шла вперед.

Когда я закрывала глаза, темнота не становилась абсолютной: мне казалось, что в этом единении с собой я не одна, совсем не одна, и то, что посмотрело на меня из глаз вестницы, снова обретает надо мной власть.

И это было куда страшнее, чем видеть свет, Силу и землю.

Все вокруг вдруг обрело какой-то смысл и стало символом и самого себя, и чего-то еще, большего, вмещающего в себя каждый из возможных смыслов.

И фонарь, светящий во тьме, которая никогда не узнает, что такое солнце, потому что солнцу в ней не место.

И рука, за которую я держалась, чтобы не потеряться.

И это мое новое зрение, настолько ясное, что он было сродни слепоте.

Я что-то спрашивала, постоянно, а Кондор отвечал мне, проявляя чудеса терпения и спокойствия. Говорил, что осталось не много — и я смеялась, зная, что он опять врет мне: уж я-то знаю, куда мы идем и как долго еще идти, потому что я могла увидеть все коридоры и галереи этого подземелья. Оно было куда больше, чем они думали, говорила я, и куда древнее, чем представляли, оно построено на ином фундаменте, и есть в нем лестницы, спускающиеся в никуда. Конечно, отвечал маг, конечно, они есть, любой город возникает на фундаменте города другого, как свежий побег пробивается сквозь останки, труху и гниль, растворенные в почве. А потом его время тоже пройдет, и он превратится в камни и песок, вернется в землю, из которой был создан, и будет так же напоминать о себе скважинами между мирами, сияющей сетью Силы, текущей откуда-то из глубин, и останками древних дорог, стершихся от времени и заросших шиповником и бузиной.

Я говорила, что мне страшно, и время кажется то вязким, как мед, то стремительным, как полет стрижа. Под землей время вообще стерлось, говорила я, и мы можем ходить здесь, не зная, что с той, с нашей стороны прошло уже сто двадцать лет, и города превратились в камни и гниль. Именно так ваши фэйри похищают людей, ведь правда? Человек блуждает во тьме, пока может, и ему кажется, что все его годы — сияющий летний полдень, зелень и золото, лень и тепло, но это обман, и на самом деле он — под землей, в темноте, и вокруг — промозглая полночь, сырая, холодная, кусающая за щиколотки сквозняками, и стоит это понять, как ты окажешься в ней, в этой полуночи, один, и выйдешь из нее в сизый рассвет, к руинам и низкому небу, под которым тебя уже никто не ждет.

Кондор лишь крепче держал меня за руку, от этого становилось не так страшно.

Наверное, он держал бы меня за обе руки, если бы не фонарь.

Я не помнила, куда делся второй.

Может быть, его забрали фэйри, и когда его вернут нам, он превратится в ржавый кусок железа, оплетенный плющом, с разбитым кристаллом, в котором поселились пчелы. И нам придется врать лорду Парсивалю о том, что случилось, если леди Присцилла не убьет нас раньше. Она знала, сказала я где-то на границе между подземельем и свободой, знала, что так может быть, что со мной может что-то случиться, но, боюсь, это не оправдание для потери фонаря.

Лорд Парсиваль забрал фонарь из моей руки, улыбаясь мне, как странному и очень больному ребенку.

И в этот момент время снова обычным, а я вернулась к себе.

Они усадили меня в кресло у камина в кабинете лорда Парсиваля, и как только с меня сняли сапоги и пальто, я, ни капли не думая о том, как это может выглядеть со стороны, поджала ноги и попыталась свернуться в кресле и спрятаться. Лорд Парсиваль, правда, не позволил мне этого. Он подошел ближе и, взяв меня за подбородок, заставил выпрямить плечи и задрать в голову.

Я не знаю, что он увидел в моих глазах, но, кажется, ему не понравилось.

— Только не говорите мне, что я бедная девочка, — я попыталась натянуто улыбнуться.

И получила хищный оскал в ответ.

— Я дам вам выпить пару зелий, леди Лидделл, — сказал Парсиваль. — А потом отправлю вас спать. После таких приключений…

— О, — протянула я, перебив его, — если вы это сделаете, я вас возненавижу.

Он отступил на шаг, рассматривая примерно с таким же выражением лица, что и его сын в нашу первую встречу: словно был не слишком рад, но сохранял доброжелательность усилием воли, пытаясь придумать, что же со мной делать.

— Хорошо, — он кивнул. — Если вы чувствуете достаточно сил, то оставайтесь. Вы имеете право знать некоторые вещи. Но кое-что выпить вам все равно придется.

— Только и делаю в этом мире, что пью какие-то подозрительные зелья… — рассмеялась я и тут же ойкнула, потому что рука Кондора легла мне на плечо и перед носом оказался стакан с водой. Или не с водой.

— Это вернет тебя в реальность, милая, и немного восстановит, — Кондор проследил за тем, чтобы я взяла стакан в руки, не опрокинув на себя. — Леди Лидделл имеет право не просто знать некоторые вещи, папа, — сказал он уже в сторону Парсиваля. — Она имеет полное право злиться за то, что ей о них никто из нас не рассказал. Не важно, из каких побуждений, даже если из незнания.

Парсиваль, стоящий напротив нас, скрестив руки на груди, сощурился и кивнул.

— Я позову Присциллу, — сказал он и вышел из кабинета.

Я отдала Кондору пустой стакан и снова попыталась свернуться в кресле, прижав колени к груди, чтобы стать меньше. Я не знала, когда зелье начнет действовать и как именно, и пока чувствовала только жуткую слабость, от которой клонило в сон, но заснуть было невозможно — мир вокруг все еще оставался слишком громким и ярким.

Кондор сел на пол перед креслом и взял меня за руку.

— Почему ты не сказал мне? — я повернула голову к нему и насмешливо передразнила: — Бояться нечего, милая, Присцилла знает о рисках, только черта лысого она тебе скажет обо всем, что может тебя ждать. И ты умолчал, хотя я очень просила тебя больше ничего не скрывать от меня.

Я злобно оскалилась, наблюдая, как на его лице появляется отстраненно-равнодушное выражение, видимо, говорившее о том, что кое-кому очень сложно признавать за собой некоторые ошибки.

— У меня есть право не только знать о некоторых вещах, — добавила я. — Но и право злиться на вас троих, ты прав. Потому что вы все трое обманули меня, как дурочку, обвели вокруг пальца, скрываясь за добрыми намерениями. Взрослые, чтоб вас, и сильные…

Последнюю фразу я выдохнула ему в плечо и разревелась.

Не знаю, почему я позволила Кондору обнять меня, хотя, наверное, стоило бы выпустить шипы и держать и его, и всех остальных на хорошей дистанции. Но мне снова было нужно за что-то зацепиться — и я цеплялась, чувствуя, что хожу по тоненькому льду, под которым скрывается холодная и голодная бездна. В этом мире мне нужно было кому-то верить.

Особого выбора, кому именно верить, мир мне не предоставлял.

— Я не стану оправдываться, — сказал Кондор тихо. — И ты права, ты имеешь полное право злиться. Но никто не стал бы подвергать тебя такому риску, если бы мы заранее знали, что все пойдет не так, — он замер, и я тоже чуть не перестала дышать. — Но да, пожалуй, стоило бы предположить, что в случае с тобой непременно что-то пойдет не так. Тихо, — его рука ласково легла мне на затылок, когда я попыталась вывернуться из объятий. — Это не обвинение… по крайней мере, это обвинение не в твою сторону, а в мою. Я самонадеянный идиот.

— Как, впрочем, всегда.

Мы отпрянули друг от друга, как школьники, которых застукали под лестницей.

Присцилла, вся в черном, собранная и строгая, идеальная в этом своем утреннем трауре, стояла у двери, сложив на груди руки. Сколько она уже тут?

— Мой племянник, леди Лидделл, всегда считал, что правила написаны не для него, — сказала Прис. Она подошла к окнам и распахнула шторы. Сумерки за окном почти не побледнели. — И пара жестоких уроков, которые он получил, его ничему не научили. Так что «самонадеянный идиот» — это еще мягко сказано. Но, думаю, ответственность за вас поможет ему исправиться. Как, к примеру, детям иногда идет на пользу забота о щенках и котятах.

Я бросила тревожный взгляд на Кондора.