— Спасибо!

И я могла бы поклясться, что ворон кивнул, еле заметно наклонив голову.

«Историй о золоте и железе» было тринадцать, и авторы их пожелали остаться неизвестными, как и составитель. Короткое предисловие напоминало читателю, что сказки всегда были способом изящно передать некую истину, спрятанную в примитивных символах, и поэтому любую из «Историй» можно было прочитать несколькими способами: как ребенок, как взрослый и как чародей. Ребенок, говорилось там, увидит недосказанное, поймет его, но не сможет в полной мере осмыслить, потому что он открыт миру, но не знает его. Взрослый — осмыслит лишь то, что явлено на поверхности, но золото для него останется золотом, а железо — железом, потому что он знает мир, но не открыт ему. А чародей, конечно, признающий бесконечную глубину мира, непознаваемого человеческим разумом, найдет свои собственные смыслы — именно те, на которые ему хватит знаний.

Но в любом случае, напоминало предисловие, истории призваны развлекать и развеивать скуку, поэтому все, что требуется от их читателя — получать удовольствие от процесса.

Я хмыкнула, откинулась на спинку кресла, на которой снова устроился Корвин, и, вытянув ноги, положила их на стоящий у кресла пуфик.

Красные кеды на фоне местных интерьеров смотрелись странновато.

«Мне тревожно, дорогой читатель, — начинал неизвестный мне автор, — потому что открывать дверь в волшебный мир самому себе всегда страшно, но куда страшнее и куда почетнее стать проводником для кого-то. Истории, я верю, обладают волшебной силой, куда большей, чем иные заклинания, и эту силу нужно использовать с любовью и радостью. Я не знаю, кто ты: мудрец или безрассудный юноша, или скучающая леди, сбежавшая в книги от забот и общества, или молодая девушка, жаждущая чудес, равно как и ты, читатель, не знаешь, кто спрятался за этими строками. Так или иначе, я расскажу тебе лучшую из своих историй.

Однажды в таверне я услышал легенду о юноше, который ушел в Страну Фей, завороженный ее огнями и колдовством. Да, он вернулся назад, чтобы увидеть руины своего дома, могилы родителей и сестер и весь мир, изменившийся до неузнаваемости. Но Страна Фей поменяла и самого юношу, отучила плакать над мирскими потерями, он стал великим магом и оставил свое имя в веках. Я слушал, как златовласый сказочник, совсем еще мальчишка, рассказывает эту легенду, и лишь после того, как история была окончена и мальчишка получил свои медяки, я подошел к нему и предложил угостить его элем.

И рассказал ему, как все было на самом деле.»

Пока не наступили сумерки и буквы не начали расплываться у меня перед глазами, я читала, прервавшись лишь раз, чтобы сказать заглянувшей в библиотеку служанке, что я не хочу есть и на обед не выйду.

Может быть, это не по правилам, но общению с Присциллой я предпочла компанию неизвестных мне людей.

Кажется, они все пытались рассказать, как все было на самом деле, и почему-то я не сомневалась, что именно так оно и могло быть. Без долго и счастливо, без фей-крестных, просто так помогающих сироткам, без поцелуев, снимающих проклятия, без абсолютного зла и абсолютного добра. Герои совершали выбор — выбор приводил к потерям, наступали последствия — не всегда те, которые должны были наступить, читай я настоящие сказки. Милосердие вознаграждалось болью. Величие — одиночеством. Жертва — насмешкой над ее святостью. Победа — пустотой и тьмой вокруг. Железо стоило больше золота, потому что железо было холодным и острым, и умело ранить до крови, а кровь, горячая и вязкая, имела особую власть и силу.

Когда читать стало невозможно, я заставила себя оторваться от очередной истории — о женщине, превращенной во флейту, поющую так ласково, что дети шли за ней следом, — и долго смотрела в сгустившиеся сумерки. Мне и в голову не пришло зажечь кристаллы, я была слишком погружена в саму себя. Небо за окнами снова стало сумрачным и где-то ближе к горизонту из пепельно-сизого становилось розово-золотым, но солнце уже исчезло за холмами. Я смотрела куда-то вверх, где, за стеклянными пластинами, вставленными в железный каркас, плыли низкие облака, и мне казалось, что книга, лежащая у меня на животе, стала дверью. Я шагнула в эту дверь — и мир вокруг меня стал еще ближе, пророс еще глубже, как шиповник пророс в сердце принцессы, уснувшей в замке за волшебным озером.

Корвин, все это время просидевший на спинке кресла неподвижнее чучела, встрепенулся и коротко щелкнул клювом, и через пару секунд после этого я услышала, как открывается дверь. Я вскочила, уверенная, что это кто-то пришел за мной, чтобы напомнить об ужине или чем-то таком, и снова замерла, щурясь, когда человек, вошедший в библиотеку, щелчком пальцев зажег свет.

— Неужели? — сказал Шамас Раферти, разглядывая меня с почтенного расстояния.

— Доброго вечера, господин Раферти, — сонным голосом ответила я, одергивая юбку.

— Несомненно доброго, милое дитя, — он огляделся, будто бы искал еще что-то, и прошел вперед, чтобы легко, как пушинку, подвинуть к камину еще одно кресло. — Здравствуй, вредная птица, — добавил он, кивнув Корвину.

Корвин встопорщил перья. Шамас повесил на спинку кресла кожаную сумку, из которой торчало прозрачное горлышко бутылки, скинул темно-зеленый сюртук и, обращая на меня внимания не больше, чем на все остальное вокруг, устроился перед камином.

— Вы еще не разобрались, как зажигать огонь, леди Лидделл? — спросил он с лукавой улыбкой.

— У меня не получилось, — ответила я, щелкнув пальцами для наглядности. Ничего не произошло.

— Ха, — в темных глазах Шамаса блестело веселье. — Может быть, где-то эти фокусы работают, но не здесь. Спички или огниво, леди, — он протянул руку вперед, ладонью вниз, и сделал пас кистью, снизу вверх. — Или же магия, но не укрощенная и упрощенная для простых людей, а самая настоящая.

В воздухе запахло огнем и нагревающимся деревом.

— Спасибо, — я вернулась в свое кресло, уже не чувствуя спокойствия, Шамас спугнул его, как спугнул сумерки, когда зажег кристаллы и огонь.

И о чем говорить с этим странным человеком я не знала, не представляла, слишком удивленная и самим его появлением, и тем, что он так запросто ведет со мной беседу. Поэтому я вытащила книжку из-под своего правого бока и раскрыла ее, пытаясь найти страницу, на которой остановилась.

— Я пришел проведать Парсиваля, — сказал Шамас, глядя в огонь. — Но мой вечно занятый друг еще не вернулся, поэтому его сестрица любезно предложила мне подождать где-нибудь. К примеру, в библиотеке. Не ожидал обнаружить столь приятный сюрприз, — он повернулся ко мне. — Юлиан тоже здесь?

Я отрицательно покачала головой.

— Жаль, жаль…

— Он вернется к вечеру, — сказала я, автоматически поправляя кольцо на пальце. — Ну… или к ночи.

Шамас смотрел на меня все с той же улыбкой, но вот глаза у него стали серьезнее:

— Я бы спросил у вас, леди Лидделл, почему вдруг вы остаетесь в Галендоре на ночь вместо того, чтобы находиться там, где положено находиться кому-то вроде вас, но, думаю, вы мне не ответите, — он бросил взгляд на часы над камином. — Поэтому так уж и быть, я подожду еще час и узнаю все. О, я смотрю, вы читаете неплохую книгу, — взгляд Шамаса уперся в «Истории». Рука, бледная, сухая, с единственным кольцом-печатью протянулась в мою сторону: — Позволите мне, леди Лидделл? Я когда-то любил эту книгу…

Я без колебаний протянула Шамасу сборник. Над моей головой когти царапнули по обивке.

— Эта птица хуже компаньонки, — фыркнул Шамас, разглядывая темную обложку. Его пальцы скользили по буквам, словно бы книга была сокровищем. — Беспокоится за вас так, словно бы уже признала собственностью своего хозяина и намеревается не подпускать к вам никого хоть сколько-то подозрительного… вроде меня. Мари, сколько вы уже прочитали?

— Я на четвертой истории. О флейте, — я поймала себя на том, что тянусь одергивать юбку или поправлять косу через каждые несколько секунд, и сложила руки на коленях.

— И почему юная девушка вроде вас выбрала не что-то из сочинений леди Бланки или замечательные «Письма к неизвестной» господина Форжо?