Вспомнилась Дворникова. Галка тоже мечтает о большой семье. Положила руку Зойке на плечо.

— Не останешься ты одна. У тебя своя семья будет. Большая и хорошая.

— Да уж, — Зойка шмыгнула носом. — Мне бы самой сперва на ноги стать. Заждалась я тут тебя. Не повторяется у меня материал. Меня уж и Светлана ругала. Ага.

На Зойку и в самом деле оказывало воздействие ее присутствие. Русский письменный, правда, Зойка написала на «три», зато за устный ей поставили «четыре» с плюсом. Зойка сияла.

— Конечно, это все ты. Одна я бы разве одолела?

Ритка получила за русский «пятерки». Но по геометрии все же выставили за год «три». Заниматься с каждым днем становилось все труднее, хотя в сон и не клонило. Просто прочитанное плохо запоминалось, приходилось делать над собой усилие. Может, и вообще не хватило бы терпения, подстегивал голос матери: «Ты уж не капризничай, старайся…» Она прислала письмо, написала, что Димку забирают в какой-то санаторий, где с ним будут заниматься врачи-педагоги.

После контрольной по математике вызвала к себе завуч.

— Ты чем собираешься заниматься сегодня после обеда? Будешь пикировать рассаду? Сделаешь это завтра. Поезжай-ка домой, попроведай мать. Порадуй ее «пятерками». К отбою вернешься. Постой, деньги-то на автобус есть?

Пришлось взять у нее рубль.

Мать не ожидала, но обрадовалась и сразу же открыла дверь в ее комнату.

— Вот, посмотри.

Это была совсем другая комната. От ее, Риткиной, в ней остались только зеленые пряди традесканции. Сразу налево от двери платяной шкаф, за ним тахта. Мать накрыла ее стареньким белым пикейным покрывалом, а на подушку набросила тюль. У окна настоящий письменный стол с одной тумбочкой, такого же светлого дерева, что и шкаф, и два полумягких стула. Справа на стене полочка и на ней полтора десятка книг.

— Коврик бы еще. На стенку, — сказала мать. — На пол тетя Тася свяжет. У нее красивые получаются.

— Где ты взяла деньги?

Мать смахнула пыль с одного из стульев и села.

— Я же тебе говорила: местком выделил единовременное пособие. На похороны. А женщины не позволили мне тогда эти деньги взять. Говорят: «Хватит тех, что собрали. На похороны. А на пособие ребятам что-нибудь приобретешь». Вот я и… Может, тебя теперь каждую неделю будут отпускать?

В голосе матери прозвучала такая надежда, что в груди защемило. А вообще-то, может, попросить? Постараться? Чтобы отпускали. Ездят же на занятия из дома другие. Те, что живут в городе. Это только иногородние в общежитии. Такие, как Зойка. Матери говорить об этом пока не стоит. Вдруг не отпустят?.. А она продолжала свое:

— Я теперь чего приготовлю, нам с Димкой на два дня хватает. А уедет он в санаторий и вовсе делать будет нечего… — Помолчала горько и уронила еле слышно:

— Я только теперь поняла, как намучилась. В вечном страхе. Ну, да что теперь говорить!

Мать проводила ее до автобуса. Катя так и не появилась, дома за весь вечер: они всем классом махнули за город. Всю дорогу до училища опять думала о матери.

Было такое впечатление, что усиленно думать в эти дни принялась и Лукашевич. После первомайского вечера Татьяну словно подменили. Ходила рассеянная. Однажды остались в библиотеке одни, она вздохнула:

— Зря я. Зря, говорю, бросила школу. Заниматься, конечно, и тут можно. Только сколько здесь на уроки остается? А дома только школа и все… Понимаешь, я хочу тоже, как Светлана, как Гоши. Чем я хуже? Галке хорошо, станет токарем. Она о другом и не мечтала. А мне… Мне теперь на общеобразовательные надо нажимать. Майя советует в институт легкой промышленности.

Торжественная линейка была назначена на двадцать шестое июня. А пока торопились высадить в грунт последнюю рассаду. Ее привозили из теплицы накопанной так небрежно, так безжалостно, что на корешках почти не оставалось земли. Высаженные в грунт крохотные растеньица принимались с трудом, а некоторые так и засыхали. Заменяли их другими.

Серафима чертыхалась, Лаврентьевна причитала, Маргарита оказалась терпеливее всех. Ей, видимо, нравилось рыться в земле, не замечала ничего вокруг.

Порадовал всех директор: раздобыл где-то черенки клубники, привез луковицы гладиолусов. Луковицы в грунт он высадил сам и выделил трех человек для ухода за ними, объяснил:

— Это будут особые гладиолусы. Мы будем награждать ими за женственность и скромность.

Девчонки насупились при этих его словах. Директору что? Он, поди, и к собственной жене на «вы» обращается!.. И все же отнеслись к гладиолусам с особой бережливостью.

Разбитая на квадраты и прямоугольники вскопанной и засаженной крохотными растеньицами земли, территория преобразилась. Везде чувствовались их девичьи руки. Работая на цветниках, девчонки добрели, не огрызались, не мусолили надоевшие анекдоты.

И вот линейка. День выдался как по заказу: пекло с утра. К одиннадцати из-за сопок полезли крутобокие белые облака, а середина неба уже выцвела от жары.

Им велели выстроиться в тени под соснами. Конечно, все приоделись, накрутили прически, начернили ресницы. Народу понаехало! Комиссия из горисполкома, еще какие-то незнакомые люди, родители. Даже ректор пединститута приехал и с ним Светлана, оба Гоши, еще студенты. Мастера и учителя казались незнакомыми, торжественные и нарядные. Конечно, и для них этот день что-нибудь да значил!

Директор училища так и сказал:

— Мы ждали этого дня, как и все вы. И хотя от нас уходят сегодня всего лишь 87 человек, а нам хотелось бы выпустить вас всех, мы провожаем их с радостью и волнением. Я не говорю — со спокойной душой. Это было бы неправдой. Тревога за вас, за вашу судьбу еще долго будет жить с нами. Мы с нетерпением будем ждать от вас вестей.

Выпускников можно было узнать по физиономиям. Они все расплывались в улыбке.

Нельзя было не обратить внимания и па Лукашевич, хотя Татьяне и предстояло пробыть в училище еще год. На первый взгляд все осталось по-прежнему: и легкомысленные кудряшки, и стрельчатые ресницы, но ничего кукольного в лице у Таньки теперь не было, так изменило ее выражение глаз, в которых затаились одновременно и горечь, и решимость.

— Ничего! — поджала губы Танька. — Будет и на нашей улице праздник!

И в шеренге она стояла теперь сдержанная, даже надменная в своей решимости.

Списки выпускников прочитала Серафима. В числе первых Королева назвала Дворникову. Галка, как и положено, сделала из своей шеренги шаг вперед и замерла, пока о ней читали. Оказывается, бригада девушек-токарей одного из заводов ее родного города предоставила ей место в своем общежитии. Дворникова стояла, глядя перед собой невидящими глазами, солнце пекло ей голову, но чувствовалось, что Галка не замечает ничего, кроме голоса Серафимы.

Вручили удостоверение Лене Сидоровой. Затем Королева назвала фамилию Зойки.

— Просить коллектив молодежного ателье № 7 всячески содействовать Зое в ее стремлении стать мастером детской одежды.

Богуславскую Серафима упомянула четвертой или пятой. Ритка подумала: а нужно бы, наверное, назвать ее в числе первых. Может быть, сразу же за Дворниковой. Видимо, эта мысль пришла в голову не только ей. Будто ветер прошел по шеренгам, тесные четкие ряды всколыхнулись. Появилось оживление и среди взрослых. Приподнявшись па носках новых белых босоножек, Маргарита принялась объяснять что-то на ухо рослому незнакомому человеку в сером костюме. Перебросились взглядами и репликами и остальные. Да, уж кого-кого, а Богуславскую они будут помнить долго!

Элеонора шагнула вперед. Вероятно, потому, что одета она была на этот раз в белый простенький костюм, от нее повеяло таким здоровьем и счастьем, что все, глядя на нее, невольно разулыбались.

По распределению Богуславской досталось место в пригородном ателье. Утром, собираясь на линейку, Богуславская говорила кому-то:

— Ну и что? На автобусе буду добираться. Подумаешь, час сорок! Каждую пятницу буду приезжать. Все равно, что на даче жить. Мать мне там уже комнатку присмотрела. У одной тетушки. Под окном черемуха.