Возвращаясь с Зойкой из душевой, прошлись по всем комнатам, где было не заперто. Все сияло чистотой, выстиранные шторы наглажены, уже везде поставили пушистые веточки вербы, багульник. Ваз, конечно, не было, обернули стеклянные банки цветной бумагой. Из подвального помещения, где была кухня, умопомрачительно пахло только что выпеченным сдобным хлебом. Это тетя Феня с бригадой добровольцев стряпала к праздничному завтраку пироги и плюшки.

Пронзила мысль: а ведь дома никогда не было так уютно и празднично. Даже если мать, бывало, и намоет до блеска и приготовит что-нибудь вкусное. В вечной тревоге, в вечном страхе перед отцом, они с матерью боялись праздников и не любили их. Праздничные дни не приносили в их дом ничего, кроме неприятностей и скандалов. Как можно было их любить? Выходит, надо было ей попасть в это ПТУ, чтобы узнать, как это бывает по-настоящему — праздник?!

Мать и Катя на вечер не приехали. Катя — понятно. У нее, небось, перед праздником тысяча дел. Ее избрали в классе комсоргом, как она сообщила в коротенькой праздничной открытке.

Правда, приехать она все же обещала, хотя бы числа второго. А мать… она не прислала ни телеграммы, ни открытки, значит, собиралась приехать, но в холле было уже полно народу, а ее все не было. Напомнила себе: «Может, Димку не с кем оставить? Или побоялась, что поздно придется возвращаться? Приедет утром?»

Из пединститута приехало человек двадцать, не меньше.

Зойка волновалась:

— С ума сойти, сколько народу! И родителей еще никогда столько не собиралось. Даже к Дворниковой мать приехала! Вероятно, Алексей Иванович ей что-нибудь… Плакала она. Ой, народу, народу! Опозоримся еще.

Вечер открыл директор. Он и всегда-то ходил отутюженный, а тут, в черном костюме, и вовсе выглядел торжественно. Говорил не долго, он вообще не любил много говорить. Рассказал о том, что было сделано за зиму и что предстоит сделать летом. Похвалил некоторых. Упомянул и Ритку, сказал, что по программе девятого класса успевает лучше всех. Поругал родителей: одни шлют посылки слишком часто, другие и письма не удосуживаются написать. Поблагодарил студентов:

— Думаю, что выскажу общее мнение, если добавлю, девочкам стало намного интереснее и веселее с тех пор, как вы пришли к нам.

Потом попросил слова отец Татьяны. Говорили: он приезжает уже не первый раз. Видимо, Танька была в мать. На отца она была нисколько не похожа. А по его внешности трудно было угадать в нем человека, близкого к артистическому миру. Просто не очень молодой уже, коренастый, начинающий лысеть дяденька. И галстук у него все сползал набок. Танькин отец поправил его, прежде чем заговорить, прошелся по краю сцены.

— Не скрою, мы с женой были очень огорчены, когда наша дочь решила пойти в ПТУ. Было обидно: мечтали об институте, о высшем образовании, а она — пожалуйте: ПТУ!.. А потом я приехал раз, другой и, знаете, успокоился, перестал жалеть и жену убедил: волноваться нечего. Хорошую специальность тут можно получить. Отличную специальность! Беда в другом. Пошла Таня сюда по собственному желанию, а учиться хорошо у нее терпения не хватает…

Зал отозвался ему сочувственным гулом. Танькин отец опять прошелся по сцене, поправил галстук, кашлянул. И только по этому его покашливанию стало ясно, что говорить ему не так-то легко и просто, как кажется из зала.

Конечно, виноваты прежде всего мы сами. Нам было все некогда: днем репетиции, по вечерам концерты. Таня росла сама по себе. Правда, не маленькая уже, тоже думать надо. Да, видимо, не научилась она еще у нас думать. Я знаю, как трудно исправлять брак. Тем более в таком деле, как воспитание. И я очень благодарен работникам училища, что они не забывают и о нас, родителях, стараются работать в контакте с нами.

— Если бы все родители это понимали! — громко, на весь зал, отозвалась ему со своего места у стола президиума завуч. — Другим пишешь, пишешь. И письма, и телеграммы. Будто богу молишься. Все без ответа.

Говоря, завуч посмотрела на самый задний ряд у бокового выхода. Там сидела мать Дворниковой. Совсем молодая еще, такая же рослая, только волосы светлые.

После торжественной части они дали свой концерт. Он получился, конечно, куцым: номеров оказалось маловато, но Гоша-беленький порадовал и зал, и исполнителей, провозгласив многозначительно:

— А теперь наша праздничная лотерея.

— Ой! — взвизгнула над ухом Зойка. — Лотерея? Как интересно! — Свой танец с лентами она исполнила довольно удачно и теперь сидела умиротворенная.

На место Гоши вышла незнакомая худенькая студентка в строгом костюме. В белых манжетах ее блузки сверкнули запонки.

«Непременно сошью когда-нибудь себе такой костюм! — подумала Ритка. — Строго как и хорошо. Красиво».

— У меня всего несколько слов, — сказала студентка. — Мы, студенты отряда имени национального героя Кубы Че Геваро, отработали 280 часов на строительном участке второго мостопоезда и на заработанные деньги приобрели подарки к Первомаю девочкам училища. Нам очень хочется, чтобы девочки, покидая стены училища, вспоминали о нем добрым словом.

Девчонки зааплодировали. Хлопали и взрослые. А студентка опять подняла руку.

— Подарки наши под девизами. Девочки сначала будут тянуть билеты.

Билетами были просто четвертушки школьных тетрадных листов в клеточку. Студенты вывели на них тушью «Ландыш», «Бригантина» и другие слова. Для вытянувшего билет студентки разыскивали на сдвинутых стульях возле занавеса пакет с таким же названием, зал аплодировал и просил:

— Показать!.. Показать!..

Получившая подарок развертывала бумагу. Подарки были разные: косынки, шариковые ручки, грампластинки, книги. Дворникова вытянула домашние тапочки-шлепки с красивым блестящим бантом. Развернула их и огорченно хмыкнула: туфли были 35 размера, а Дворникова носила 38.

Девушка с билетами подсказала ей сочувственно:

— Ничего, обменяешься с кем-нибудь.

Зойке досталась голубенькая косынка из искусственного шелка. От радости Зойка порозовела вся, подтолкнула в бок:

— А ты чего ждешь? Иди. Там уже совсем мало билетов осталось.

Ритка знала: билетов будет ровно столько, сколько их, девочек, в училище. Было трудно заставить себя подняться с места и направиться к сцене у всех на виду. А девушка уже помахала последним билетом:

— Кто еще не подходил?

На этот, последний, билет выпал «музыкальный подарок» — грампластинка с 14 сонатой Бетховена. Еще в пакет был вложен кружевной носовой платок.

Гоша-беленький объяснил громко и ей, и залу:

— Четырнадцатая Лунная соната. Повезло тебе, девушка!

Получив подарок, все тотчас сбегали со сцены. Она осталась. Еще не зная, что скажет, понимала только, что должна что-то сказать. Кажется, первым об этом догадался директор, кивнул одобрительно со своего места у стола. Тут же, готовая в любую минуту прийти на помощь, поднялась Майя. И зал, чуткий, заинтригованный, угомонился сразу. Все это и помогло найти нужные слова.

— Спасибо за все. Нет, конечно же, мы ничего не забудем. И как вы ругали нас, и как хвалили — ничего!

Сбегая по боковому входу со сцены, вспомнила почему-то Андрея: «Видел бы он, как у нас тут…»

Эта мысль пришла снова, когда студенты вышли на середину освобожденного от цветов и кресел фойе показать бальные танцы. До сих пор видеть такое приходилось только в кино. А тут на середину зала вышли оба Гоши — беленький и черненький; партнершами их были Светлана, дочь директора, и девушка, которая раздавала билеты. За ними еще несколько пар. Девушки в открытых белых платьях с пышными юбками, парни в черном. Квартет — баянист, ударник, гитара и пианино — заиграл полонез Огинского.

— Живут же люди! — подавленно прошептала Лукашевич. От отца она убежала, он разговаривал с кем-то из мастеров. Танька прижалась к стене, будто хотела втиснуться, спрятаться в нее, лицо побледнело, и без того большие глаза раскрылись еще шире.

Спросила у нее, отвечая скорее своим мыслям, чем Таньке: