— Рита… Не знала я, не догадывалась. Вот и такое бывает в нашей работе. Просмотрела.

В голосе учительницы прозвучала такая горечь, что поторопилась возразить ей:

— Вы же еще всех нас не изучили, Эльвира Андреевна. Я сама… должна была…

— Должна была, — согласилась учительница. — И не подошла. Значит, помешало что-то.

Эльвира Андреевна раскрыла сумочку и вынула из нее небольшую книжку.

— Вот я тебе самую любимую книжку принесла. На память. Что, ты уже знаешь эти стихи?

— «Поднял бы и вынес бы из горя, как людей выносят из огня».

— Разве скажешь лучше? — спросила Эльвира Андреевна. — И все равно, возьми книжку. И береги, а то зачитают. Я две покупала, так одной у меня уже нет.

Катина мать на кладбище не поехала, осталась, чтобы подготовить все к возвращению после похорон, зато Катя и Иван Николаевич не отходили от них с матерью ни на шаг. Мать вообще-то держалась молодцом. Только когда мужчины подняли гроб на белых полотенцах, торопливо глотнула воздуха, схватилась рукой за горло, но тут же справилась с собой. И на кладбище не причитала, как другие женщины, бросила несколько горстей земли на гроб в могилу и стояла над ней с закаменевшим лицом до тех пор, пока не вырос желтый холмик свеженакопанной земли. Потом долгим взглядом обвела тесные ряды могильных оградок, их особую кладбищенскую синеву (почему красят именно синим? — спросила себя Ритка), одинокие деревья, видимо, только теперь, в эту минуту, осознав, где отныне будет покоиться тело мужа…

На ночь Катя увела к себе. С матерью остались женщины. Утром Катя заторопилась в школу, а она — к матери. В квартире удушливо пахло пихтовой хвоей, но мать уже поднялась, собираясь приняться за уборку. Мыли, скребли, чистили вместе. Выжимая тряпку, мать сказала:

— Может, не поедешь сегодня?

Опасаясь обидеть ее, напомнила:

— Заниматься же надо. Конец учебного года.

Мать согласилась:

— И то верно. Вот схлынет жара и поедем.

Вернулась из школы Катя, позвала:

— Пройдемся?

Оглянулась на мать, не хотелось оставлять ее одну. Она сказала:

— Ступайте, а я прилягу немного. Может, и вздремну.

День был без солнца, но какой-то парной, душный. Катя свернула в незнакомый переулок, и вдруг впереди вместо серой коробки очередного здания медово зажелтели сосновые стволы. Сосны тут, в их квартале?

— А ты разве не знала? — удивилась Катя. — Их нарочно оставили. Мы с Олегом часто сюда ходим. Посидеть, послушать, как они шумят. И вообще, знаешь, давай осенью подобьем жильцов нашего дома насадить вокруг деревьев? Сто двадцать квартир. Столько же и деревьев насадить можно. И чтобы каждая семья отвечала за свое дерево. Я себе два возьму. Березку привезу и рябину.

Подлеска под этими городскими соснами, конечно, не было. И травы — тоже. Только старая хвоя. Сосны замерли. Высоко, в их вершинах, ни шороха, а в стволах будто пульсировало что-то. Ритка прижалась к одному из них, ощущая щекой глянцевитую кожицу, призналась неожиданно для себя:

— Я, наверное, в лесоводы пойду. Сажать деревья. А то их все вырубают и вырубают. Конечно, если получится с учебой.

Катя уселась на хвою под одной из сосен, плотно сомкнув колени.

— Это хорошо, что ты уже надумала, куда пойти. А я все мучаюсь, не могу решить. Одно утешение: впереди еще больше года. Олегу повезло: он автоматикой увлекается, телемеханикой. Ты бы посмотрела, что у него дома! Вся комната железом забита. И мать ничего, не ругается.

Почему-то вспомнилась Томка, ее мольба.

— Ты любишь Олега?

Катя не смутилась, не отвела ясного взгляда.

— Даже и не знаю. Может, я еще не понимаю, что это такое — любить? Я всегда радуюсь ему, мне хорошо с ним. Он чуткий, всегда сразу догадывается, какое у меня настроение.

Катя загляделась на крошечного муравьишку, он упал ей откуда-то на плечо, на короткий рукав белой кофточки.

— Но сказать, что я люблю его, без ума от него, нет, не могу. Иногда он даже мешает. Только настроишься позаниматься, а он придет. А ты? Любишь кого-нибудь?

Отозвалась ей не сразу, тоже заглядевшись на муравьишку:

— Сейчас нет, не люблю. И вряд ли полюблю когда. Ну, как об этом рассказывают обычно, пишут.

— Не зарекайся, — по-взрослому сказала Катя. — Встретится человек — на край света за ним пойдешь.

— Таких и не бывает. Это все женщины выдумывают… Смотри-ка, брусничник!

И верно, у самого ствола сосны, возле которой сидела Катя, незаметный в хвое, тянулся к свету неровный коричневый стебелек и на нем три кожистых полукруглых листочка.

Постояли с Катей на коленках перед ним. Катя сказала озабоченно:

— Не затоптали бы! Не смотрят же под ноги… Ой, слушай, а ведь нам уже пора.

Вроде бы ни о чем и не поговорили с ней там, под соснами, но побыли вдвоем, и на душе потеплело.

Это чувство не оставило и по дороге в училище. Только все боялась, о чем они будут говорить с матерью, когда останутся одни? Говорить не пришлось: автобус был, как всегда, переполнен. А потом, выйдя из автобуса, долго не могли прийти в себя от духоты.

Дождя еще не было, но с востока надвигалась лохматая грозная туча. А на западе, над сопками, сгрудились облака. Там было светло, солнце еще не село, его лучи пробивались сквозь облака, ярко расцвечивая их то оранжевыми, то фиолетовыми полосами, густо синела синева между ними и было празднично, необычно.

Все поглядывала в ту сторону. Этот пестрый праздничный хаос будоражил, напоминая: а ведь есть где-то и другая жизнь, яркая, красивая. Вот как сейчас эти краски на небе. Совсем не похожая на ее, Риткину, жизнь. Все в ней по-другому: и люди другие, и улицы, и деревья, и, уж конечно, мысли и чувства. Господи, а ведь и у нее тоже это еще может быть! Хоть и прожила она уже на свете целых шестнадцать лет. Теперь-то она не позволит, чтобы жизнь завертела ее и понесла, как полая вода — щепку. Теперь она сама будет выбирать себе дорогу. Потому что, как всегда говорит Алексей Иванович, директор, все зависит от самого человека.

Мысли прервал задумчивый голос матери:

— Я тоже… на работу завтра выйду. Чего дома сидеть?

Остро почувствовала вдруг, что мать ждет ее совета, нуждается в нем. Уронила тихо, как и мать, чтобы не спугнуть доверия, которое установилось между ними:

— Конечно. Дома-то одной хуже. Я приеду, может быть, на воскресенье. Если отпустят.

Больше и не сказали ничего друг другу. Попрощались у проходной. Уже начал накрапывать дождь, мелкий, нерешительный, и сразу же запахло прибитой пылью, горечью молодых тополиных листьев — летом.

В группе сумерничали после ужина. Выдалась одна из тех редких минут, когда на девчонок находила, по словам Любови Лаврентьевны, «тихая стихия». Она застала их, эта стихия, кого где — кто пристроился на подоконнике распахнутого окна, кто поперек чужой кровати. Кто-то сказал:

— А, Рита, ангелочек наш…

Кто-то, белея в сумерках платьем, спрыгнул с подоконника, Зойкин голос произнес:

— Не там теперь твоя постель. Ну, почему, почему? Сидорова уступила. Ей же после экзаменов домой.

Койка в углу у окна — самая удобная койка, предмет зависти новичков!.. Значит, девчонки вспоминали о ней? И вот решили…

— Спасибо, девочки! — в голосе невольно прорвалось то чувство, которое согрело ее, когда она смотрела на облака. Чувства надежды и уверенности: да, все будет у нее теперь по-другому! Раз все зависит от нее самой.

Зойка увела ее в коридор. Здесь, возле мойки, тоже было распахнуто окно. Постояли возле него, вдыхая повлажневший воздух, вслушиваясь в прохладную тишину наступающей ночи.

— Похоронили? — уточнила Зойка. — Мать, поди, в долгах теперь на целый год?

— Почему в долгах? Люди же вокруг, помогли, — осеклась. Как она недавно отзывалась о людях? Что бы они с матерью делали теперь без них? Одна Катина семья сколько помогла, да и другие.

Зойка добавила глубокомысленно, тоненьким голосом:

— Производство! Я вот иногда думаю: хорошо на большом заводе работать. На стройке. Столько народу! Это все равно, что большая семья. И почему моя мать не нарожала мне братьев и сестер? Вот умрет, останусь я совсем одна.